Смысл слов до Роби Зингера дошел не сразу: сначала он воспринял лишь силу звука, от которого едва не лопались барабанные перепонки. Потом ему вдруг пришло в голову, что если в этот суп вложен труд, то труд сейчас плавает в супе, как кусочки цветной капусты. Его стал разбирать смех. Конечно, он сдержал себя, но, видимо, что-то все-таки появилось в углах его губ. Вайс это заметил — и совсем взбеленился: «Ты посмел над этим смеяться?! Смеяться над потом и кровью людей? Ну, так я сейчас научу тебя плакать!» И, схватив Роби Зингера за плечи, он принялся изо всех сил трясти его. На обещанные побои он никак не мог решиться — и от этого приходил в еще большую ярость. А сам тем временем неостановимо превозносил красоту и величие человеческого труда. Роби Зингер уже перестал следить за смыслом слов; не важно было ему и то, что все тело его сотрясается в лапах Вайса. Сначала он с удивлением ощутил, что куда-то пропал стыд, от которого он только что чуть не сгорал; потом кончилось и терпение. Пусть будет, что будет, думал он, пусть на него обрушится искупительная затрещина — только бы прекратился наконец этот вопль. И когда Вайс на мгновение замолчал, чтобы набрать воздух в легкие, Роби в ледяной тишине произнес: «Не ори, дурак, я не глухой».
Сначала он ужаснулся своим словам. Нет, не может этого быть, не мог он сказать это! Ведь даже куда более смелые воспитанники — может, даже сам восьмиклассник Амбруш — не отважились бы на такую неслыханную дерзость. Обратиться к воспитателю на «ты», да еще обозвать его дураком! Это ведь не смелость уже, а безоглядная дерзость, даже геройство, презрение к смерти. И перед внутренним взором Роби Зингера возник Бар-Кохба, одетый в рыцарские доспехи, с горящими яростью глазами, готовый к решающей битве. Уж его-то, Сына Звезды, никто не решился бы так вот взять и унизить, так вот смешать с грязью — из-за какого-то супа из цветной капусты.
В эту минуту Роби Зингер чувствовал, почти слышал, как по телу его, от макушки до пят, бежит, насыщая его поющей энергией и неведомой до сих пор легкостью, что-то щекочущее, триумфальное, кружащее голову. Это и есть, наверное, то самое счастье, о котором читаешь в книжках, подумал он.
А руки Вайса, которые только что неистово трясли его, вдруг бессильно упали. Глаза его были полны недоумения, смешанного с робостью; лишь спустя несколько долгих мгновений он смог тихо пробормотать: «Ну, мы еще об этом поговорим». Слова эти прозвучали почти добродушно; потом он быстрым, пружинистым шагом отправился на свое место.
В этот момент в столовую вошел Балла, а за ним — Габор Блюм с радостным, просветленным лицом. Балла объяснил, что пришел затем только, чтобы Габору не влетело за опоздание. Вайс же, обрадовавшись такой возможности, кинулся к коллеге и с ощутимым сарказмом заговорил: «Вот хорошо, что ты здесь, милый мой! Тут один твой ученик не знает, что такое приличие. А ведь у кого-кого, а у тебя-то только приличиям и учиться. — И спокойным, дружелюбным тоном подозвал Роби Зингера: — Иди-ка сюда, сынок, повтори, что ты мне сказал!»
Балла сразу уловил суть дела. Прежде чем Роби Зингер успел сказать хоть слово, Балла тактично отвел Вайса в сторону и что-то прошептал ему на ухо. Они стояли спиной к воспитанникам, и те напряженно ждали, что будет дальше.
Первым обернулся Вайс. На лице у него было довольное, почти сладострастное выражение, словно он знал: уж сейчас-то он вернет обиду с процентами, причем вернет, не прибегая к побоям. Он встал перед длинным столом, так, чтобы его всем было видно и слышно. И с триумфальной радостью, громко сказал: «Ага, так наш любимец даже и не обрезан? А ну-ка, давайте сюда ножик, да поскорей!»
«В самом деле, даже конфетку не дал?» — в ночной темноте допытывался Роби у Габора. «Я же сказал, что нет, — подтвердил тот шепотом; потом добавил: — Не сердись, спать очень хочется». — «И про Гейне не говорил?» — «Про какого еще Гейне?» — прозвучал с соседней койки раздраженный вопрос. «А все-таки, что он сказал? — не унимался Роби Зингер. — Зачем надо обрезание делать?» — «Затем же, зачем и тебе, — неохотно ответил Габор, а потом засмеялся тихонько. — Потому что бабы — с оборочкой любят, вот зачем. Ну, спокойной ночи».
3
Умер дядя Мориц, и пережить это было почти невозможно, хотя дяди Морица как бы и не существовало вовсе. Правда, говоря точно, он существовал, но, если бы об этом узнала бабушка, тогда этого совсем бы нельзя было пережить.
С таким вот печальным и вместе с тем невероятно сложным фактом столкнулся Роби Зингер, когда в субботу вечером вошел в маленькую комнату. Послала его туда бабушка; сама она мыла в кухне посуду; лицо у нее было крайне озабоченным. «У матери твоей что-то случилось, — сказала она. — Может, хоть тебе она скажет, в чем дело».
Мать, прямо в платье, лежала на кровати, занимающей половину комнаты, и рыдала. На перине валялись скомканные, мокрые платки, которыми она вытирала одновременно нос и глаза. Когда она сквозь слезы прошептала сыну имя дяди Морица и сообщила, каким образом до нее дошла траурная весть, Роби ощутил ледяной ужас. Шема Исроэль! Как они скроют от бабушки, гремевшей на кухне посудой, причину этих горьких слез? Как они скроют, что мать, вдова Андорне Зингер, в эти дни в известном смысле овдовела во второй раз.
Дядя Мориц, полным именем Мор Хафнер, по профессии портной, служащий кооператива «Прогресс», был материным любовником. Правда, слово это в связи с ним никогда не срывалось с губ матери; более того, она краснела, даже если иной раз упоминала дядю Морица как друга.
В их жизни Мор Хафнер появился два года назад. Он прислал матери открытку, в которой очень вежливо просил мать встретиться с ним в субботу, в послеобеденное время, в кафе «Терминус». «Речь идет вот о чем: мне необходимо срочно напечатать на машинке небольшой текст, и Комлошне, бывшая Ваша коллега, любезно дала мне Ваш адрес. Она же отрекомендовала Вас как первоклассную машинистку. Очень прошу Вас прийти в субботу, в четыре часа пополудни, в кафе „Терминус“. Вы меня узнаете: я буду держать в руке газету „Новая жизнь“».
Матери было очень лестно узнать, что на прежнем рабочем месте, спустя столько лет, ее все еще помнят, да еще и первоклассной машинисткой считают. Впрочем, многое другое тоже говорило о том, что она придает очень большое значение исходившему от незнакомого мужчины приглашению.
В тот теплый летний день, придя из интерната домой, Роби Зингер застал мать перед платяным шкафом: она рылась в одежде. Как приличествует быть одетой машинистке, притом первоклассной, на важной деловой встрече? Может, подойдет светло-желтый костюмчик, который произвел такой фурор на последнем пикнике «Ватекса»? Тогда даже сам директор заметил: «Товарищ Зингер, вы одна из самых элегантных представительниц вспомогательного контингента наших служащих». А может, имея в виду летнее солнце, надеть белое платье с красными бабочками, которое бабушка сшила ей для прогулок по острову Маргит? Нет, красные бабочки — это слишком ярко, человек еще подумает, что ей от него что-то надо.
Бабушка, судя по ее глазам, была довольна, наблюдая за дочерью. Ей понравилось, что дочь утром сделала завивку, а теперь тщательно одевается, готовясь идти на встречу. «Видишь, дочка, — одобрительно сказала она, — я всегда тебе говорила: в твои сорок лет ты еще слишком молода, чтобы совсем о себе не заботиться».
Оба наряда: светло-желтый костюмчик и платье с красными бабочками — бабушка раз в год поправляла на швейной машине, в зависимости от того, поправилась или похудела ее дочь за минувшее лето. Только вот беда: на сей раз желтый костюмчик оказался слишком тесным, а платье, каким-то непостижимым образом, наоборот, чрезмерно свободным. Времени, чтобы ушить или отпустить какой-нибудь шов, у бабушки уже не было. А поскольку желтый костюмчик, когда мать натянула его на себя, лопнул по швам сразу в двух местах, пришлось остановиться на платье с красными бабочками, пускай оно и было чуть-чуть великовато. Бабушка посоветовала дочери надеть к платью позолоченное серебряное ожерелье, которое она еще до войны получила в подарок от старшей сестры, покойной тети Ютки, но сама, в знак траура по сестре, никогда не носила. Эта единственная семейная драгоценность была украшена черной головкой Нефертити, что было очень кстати: черный профиль как бы смягчал кричащую пестроту платья. Пускай незнакомый мужчина видит, что имеет дело с порядочной, совсем не вульгарной женщиной. Темно-коричневые ортопедические туфли, которые служили матери Роби для повседневной носки, к платью с красными бабочками не очень шли. Поэтому она достала другую пару: эти туфли она носила редко, а потому они были не очень удобные, но зато хоть бордовые.
В завершение мать Роби Зингера основательно напудрилась, потом с помощью горелой спички подвела брови. И, стоя перед большим зеркалом в прихожей, удовлетворенно подумала, что она совсем даже неплохо выглядит для первоклассной машинистки, которая намерена получить работу. Немного поколебавшись, она взяла с собой Роби: все-таки, наверное, неприлично одинокой женщине сидеть в кафе вдвоем с незнакомым мужчиной.
