И когда умер звук, Данилов, словно бы не желая расставаться с ним, долго еще держал смычок у струн, но все же опустил и смычок и альт.
Аплодисменты, какие можно было услышать после Китриных прыжков Плисецкой, нарушили его чудесное состояние. Растерянно Данилов смотрел в зал, готов был и молить: «Зачем вы? Не надо! Не надо… Посидите тихо… Не распугивайте мои звуки, они еще где-то здесь, они еще не отлетели…» Данилов обернулся и увидел, что и за столом люди в усердии хлопают ему, а гитаристы, высыпавшие из-за кулис, показывают большие пальцы. Мелехин, тотчас же оказавшийся рядом с Даниловым, зашептал ему страстно:
— Ты гений! Ты спас меня! Я и не думал, что ты сыграешь, после третьей пьесы я хотел сбежать… Мишку Коренева клял, негодяя и предателя. Но тут ты начал! Как ты играл! Ты всю душу мне вывернул! А ведь в нотах-то дрянь была, мура собачья!..
— Мура, — кивнул Данилов, — мура…
— Вот, держи, — сунул Мелехин Данилову конверт, — увидишь, мы не скупые…
— Что это?
— Деньги!
— Какие деньги? — не понял Данилов. — При чем тут деньги…
— Ну бери, бери, — сказал Мелехин, — не валяй дурака!
Тем временем конструктор Лещов выспрашивал у публики, какие, по ее мнению, восемь пьес написала машина. Люди посмелее выкрикивали с места, что первые три, а больше машина ничего и не писала. Встал юный лаборант и сказал, что, напротив, все сочинила машина, и она же все сыграла, а солист из театра водил смычком для видимости под фонограмму, как это делается на телевидении. Лаборанта стали срамить, обозвали дураком, технократом, козлом нечесаным, хотели запретить ему смотреть «Серенаду солнечной долины». Ученые умы, сидевшие за столом, тоже склонялись к тому, что машина сочинила первые опусы. Спросили Данилова, что он думает. Он сказал, что он ничего не думает. Тогда Лещов с торжеством, с каким принцесса Турандот объявляла ответы на загадки, гибельные для ее женихов, сказал, что машина написала пьесы вторую, четвертую, пятую, восьмую и с десятой по тринадцатую. Зал затих пристыженный. Но началась дискуссия.
Ринулся выступать Кудасов, хоть и был приглашен по другому поводу. С дрожью в голосе говорил человек в черной маске, скорей всего проницательный профессор Деревенькин, судили о музыке и другие умы. А Данилов их не слушал. Какие-то обрывки мыслей и фраз до него доносились, но его не задевали. Он сидел усталый, опустошенный… Сила, тонкая и серебряная, из него изошла. Данилов сейчас выпил бы кофе с коньяком или хотя бы две кружки пива. Во рту и горле у него было сухо, будто и не в инструменте десятью минутами раньше, а в самом Данилове, в его гортани и его легких рождался звук. «Как играл-то я хорошо! — опять удивился Данилов. — Отчего это?..» И тут он испугался, подумал, что, может быть, нечаянно сдвинул пластинку браслета и перешел в демоническое состояние.
Но нет, пластинки были на месте, пьесы Данилов исполнял, оставаясь человеком. «Нет, молодец! — сказал он себе. — Скотина ты, Данилов! Можешь ведь! Раз этакую дрянь сыграл, да еще написанную для скрипки, стало быть, умеешь! Только ведь тут одного умения мало и таланта мало, тут ведь и еще нужно нечто… Вдохновение, что ли, нынче снизошло?» Наверное, согласился Данилов сам с собою, снизошло. Отчего же ему и не снизойти… «А ведь я для Наташи играл», — подумал Данилов.
— Попросим теперь солиста театра, — услышал он голос конструктора Лещова, — поделиться мыслями о музыке, написанной машиной…
«Да при чем тут машина! — хотел было сказать Данилов. — Дура ваша машина. В душе моей музыка была!» Однако вымолвил неуверенно:
— Что же… Ну в общем… Спасибо ей, машине…
— Ну вот! — обрадовался Лещов. — Вот и музыканты начинают здраво судить о будущем, не первый уже…
«Кончили бы они эту болтовню! — взмолился Данилов. — А я бы нашел Наташу…»
Тотчас же, уловив его намерение, к нему подсел Кудасов и шепнул:
— Ну что? Едем сейчас к Муравлевым? А? А то ведь стынет там…
— Они вас пригласили? — спросил Данилов строго.
— Ну… — замялся Кудасов и поглядел на Данилова укоризненно, словно тот нарушил правила приличия.
— Вот и поезжайте, — сказал Данилов. — И передайте им мои извинения. А я не могу… Я давно не видел «Серенаду солнечной долины»… Это ведь музыкальный фильм.
— Ну да. Поезжайте… — засопел с тоской Кудасов. — Без вас они выставят на стол всякую дрянь…
Обиженный, он отсел от Данилова, двигался неуклюже, карманы его пиджака распирали образцы шоколадных конфет «Волки и овцы».
Потихоньку, не дожидаясь конца дискуссии, явно ведшей к посрамлению человеческой музыки, Данилов со стулом отъехал к кулисам и был таков. В пустынном (если не считать очереди у буфета) фойе он уложил укутанный платком инструмент в футляр, обернулся и увидел Наташу.
— Это вы… — растерялся Данилов. — А где же Екатерина Ивановна?
— Она в зале, — сказала Наташа. — А мне показалось, что вы сейчас уйдете и я вас больше никогда не увижу. Я и вышла. Спасибо вам за музыку!..
— Вам понравилось?
— Очень! Я давно так не чувствовала музыку…
— Вы знаете, — застенчиво улыбнулся Данилов, — отчего-то у меня сегодня получилось…
— А мы вам с Катей место держим… Вдруг вы решите остаться на «Серенаду».
Помолчав, Наташа вдруг спросила:
— А Миша Коренев? Отчего он не пришел? Ведь он должен был играть эти пьесы, я слышала…
— Вы знаете Мишу Коренева? — удивился Данилов.
Но тут в зале кончили петь электрические гитаристы, растрогавшие публику словами о желтой любви, двери в фойе распахнулись, и Наташа увлекла Данилова в зал, кино, по ее словам, должно было тут же начаться. Свет погас, Данилов сидел уже между Екатериной Ивановной и Наташей, милый сердцу инструмент держал на коленях, словно уснувшего младенца. Фильм был хороший, как любое доброе воспоминание детства. Однако на экран Данилов смотрел чуть ли не рассеянно, и даже громкие, счастливые мелодии Глена Миллера, словно и не подозревавшие о неминуемой и скорой гибели маэстро в военном небе, не заставили забыть Данилова, что он сидит рядом с Наташей и это главное. «Что происходит-то со мной? — думал Данилов. — Разве прежде так складывались мои отношения с женщинами? Они были легки. Беспечны и азартны, как игры. Если ж случалось мне робеть, так это — в первые мгновения. А сейчас все во мне трепещет — эвон! — уже целый вечер! И не видно этому трепетанию конца… И хорошо, что не видно! Неужели это — наваждение? А вдруг интрига какая?» Но нет, эту гадкую мысль Данилов тут же отбросил.
Данилов уже не был уставшим и опустошенным, как на сцене, после музыки. Наоборот, он чувствовал теперь, что в него возвращается тонкая серебряная сила, и возвращается именно с левой сердечной стороны, то есть с той самой стороны, где сейчас находилась на земле Наташа.
Кончился фильм, Екатерина Ивановна попрощалась и пошла к трамваю, выглянул из-за угла последней надежды Кудасов и, все поняв, скрылся в досаде, а Данилов остался в тишине черно-белой улицы с Наташей.
— Я живу у Покровки, — сказала Наташа, — в Хохловском переулке.
— Это же мои любимые московские места, — честно обрадовался Данилов. — Переулки в Старых Садах. А уж ночью взглянуть на них — одна радость.
— Вы проводите меня! — подняла голову Наташа.
— За честь сочту, если разрешите.
Шли они берегом Яузы, а потом пересекли бульвар и голым, асфальтовым полем Хитрова рынка добрели до Подкопаевского переулка и у Николы в Подкопае свернули к Хохлам. Справа от них тихо темнели палаты Шуйских и выше — длинный, голубой днем, штаб эсеров, разгромленный в августе восемнадцатого и ставший нынче детским садом, а в кривом колене Хохловского переулка их встретила ночным гудом нотопечатня Юргенсона, ныне музыкальная типография, каждый раз обжигавшая Данилова памятью о Петре Ильиче, приносившем сюда свои теплые еще листы. Наташа молчала. Данилов ничего не говорил ей о своих любимых местах, о путанице горбатых переулков, он отчего-то был уверен, что Наташа чувствует сейчас все, что чувствует и он. У Троицы в Хохлах, блестевшей и в ночи кружевным золоченым цветком свежего креста, они остановились. Налево убегала знакомая Данилову проходная тропинка в Колпачный переулок, к палатам гетмана Мазепы.
— В том большом доме я и живу, — сказала Наташа.
— Вот ведь судьба! — сказал Данилов. — А я часто тут бываю. Брожу по холмам, когда устану.
— А вы не знаете, — спросила вдруг Наташа, — отчего Миша Коренев отказался играть?
— Я не знаю. Вы из-за него пришли?
— Нет. Я и так бы пришла. Но он мне какое-то странное письмо прислал сегодня. Что-то о Паганини и еще…
— Вы с ним дружите? — спросил Данилов, он уже испытывал ревнивое чувство к Кореневу.
— Да… мы… дружили… — замялась Наташа. — Я его давно знаю. Мы с ним были в Перми… Я тогда сбежала из дома, из Москвы, с любимым в ту пору человеком, в театр, девчонкой была, мечтала стать актрисой…
