Когда они вышли на улицу, Стороженко сказал Чаку:
— Чудесный человек! Из рабочих. На «Арсенале» работал. А в 1905 году в Шулявской республике участвовал. Жил он на Шулявце, на Мариинской. После того этого на «Арсенал» уже возвратиться нельзя было. Заинтересовался пиротехникой и вот… Мастер уникальный, ювелир. Виртуоз. Я его еще с детства знаю. Жили рядом…
Я внимательно присмотрелся к Стороженко и едва не впервые увидел, что он всё-таки в летах уже, лет за сорок, наверно.
Подойдя к цирку, он снова нерешительно затоптался на месте, то ли размышляя, то ли не решаясь идти дальше. Наконец вздохнул и сказал Чаку:
— Знаете… Знаете… Я вас вот о чём попрошу. Вы, друг, возьмите эту коробку, подойдите к швейцару и скажите, что вы… что это шляпка… для мадемуазель Терезы… Запомнили? Что ваша мать просила передать её мадемуазель Терезе. Только в собственные руки… только… Понимаете?
— А вы? — удивленно поднял на него глаза Чак.
— А я… А я через минуту зайду. Вы меня подождите в фойе на втором этаже. Понимаете… — он вздохнул и отвернулся, — меня запрещено пускать в цирк с любыми свертками. А швейцар как собака на цепи. Поэтому я и попросил вас… Еще без ничего — так-сяк, а со свертками — категорически. Я им надоел своими аттракционами. Понимаете?
— Я понимаю, понимаю, — смущенный от сочувствия к несчастному бывшему клоуну, пролепетал Чак, взял круглую коробку и пошел к дверям цирка. Я, конечно, за ним.
Огромный, как гора, швейцар с рыжими, как у рыси, бакенбардами, неподвижным идолом встал на пороге, когда Чак открыл двери.
— Что?
— Меня… вот… шляпка для мадемуазель Терезы… мама просила… — запинаясь, выговорил Чак.
— Давай передам, — басовито долетело сверху.
— Нет-нет… велено в собственные руки… в собственные руки только!
— Хм!… — недовольно хмыкнул швейцар. — Ну, проходи! Только недолго там.
Чак прошмыгнул за двери. Я за ним.
Пройдя полутемным фойе первого этажа, мы поднялись по такой же полутемной лестнице на второй.
Тут было светлее.
Двери в зал были открыты, и с арены раздавались резкие, будто выстрелы, удары шамберьера (циркового кнута) и глухой конский топот.
Чак, а за ним и я заглянули в зал.
Коренастый человек в белой рубашке и красных штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, стоял с длинным шамберьером посредине арены, а вокруг него бегали по кругу ослепительно-белые красавцы-кони с пышными султанами из страусовых перьев на головах.
Сверху, из-под ажурного купола, сквозь стекло наискось падал на арену широкий сноп солнечного света, и кони раз за разом вбегали и выбегали из него, на миг становясь серебристо-золотистыми, словно вспыхивая, а потом потухая.
Сердце мое замерло от восторга.
Я страшно люблю коней. По-моему, это самые красивейшие и самые умные животные на свете. Как жаль, что их так потеснила в селе техника. Коней у нас в колхозе было мало, всего четверо. Черный, старый, всегда понурый Мишка, серая костлявая Элла, гнедая, всегда почему-то линючая Манька и чалый, с белой звездой на лбу Зорик.
Не было для меня большей радости, как тогда, когда конюх дядька Конопля позволял запрягать кого-то из них и куда-то поехать — или воду отвезти в бригаду, или навоз вывезти. Я подпрыгивая бежал в конюшню за хомутом, спеша и кряхтя от натуги (потому что тяжелый же!), надевал его на шею коню, и помогая себе коленом, засупонивал, а конь фыркал и горячо дышал мне в лицо, иногда дотрагиваясь до меня теплыми бархатными губами. И такое было невыразимое наслаждение от этого, что аж мелкой дрожью подрагивало в животе.
И сейчас, смотря на арену, я тоже чувствовал сладкую дрожь.
— Красиво? Правда? — повернулся ко мне Чак. Впервые за всё время путешествия в прошлое он заговорил со мной. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.
— Красиво! — повторил Чак. Без коней тогдашнего цирка и представить себе невозможно. Собственно, цирк и начался с коней, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал давать в нем представления школы верховой езды.
— А что до этого — не было циркачей? Ни клоунов, ни акробатов? — даже как-то растерянно спросил я (неужели могли люди жить когда-то без циркачей).
— Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоугами. Это я про современный цирк, стационарный, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С давних пор. Еще в Киевской Руси. Скоморохами назывались. В софийском соборе даже фреска есть. Подожди, — насторожился вдруг Чак и прислушался. — Кажется, он уже идет. Слушай, теперь будь внимательным. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запоминай! Когда он скажет мне: «Выйди!» и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запоминай!) ты не иди за мной, понимаешь не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!
— Понимаю. А что же?! Понимаю.
Лицо Чака сразу резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. От лестницы, прихрамывая, быстро шел Стороженко, немного запыхавшийся и как будто смущенный.
— Порядок! Идёмте.
Они зашли в служебный вход, снова поднялись по лестнице, прошли по коридору со множеством дверей и около одной двери остановились.
Стороженко заметно волновался, даже в полутьме было видно, как он побледнел.
Из дверей напротив вышло несколько человек в сверкающих, с блестками костюмах. Самый высокий, пышноволосый, улыбнулся Стороженко.
— А-а, это ты? Снова? Салют! Гляди не нарвись на Анема Он тут где-то ходит.
— Граци! Смотрю! — кивнул Стороженко и, когда они отошли, шепнул Чаку: — Воздушные акробаты «Летающие люди Альберто».
Потом нервными движениями развязал, раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то с ней сделал и передал Чаку.
— Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?
Он как-то незаметно начал уже называть Чака на «ты», проявляя этим, наверно, свою приязнь и доверие.
А потом волнуясь, Стороженко наконец перевел дух и легонько постучал в дверь.
— Заходите! — послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко раскрыл двери, всунул туда голову и тонким шутливым голосом произнес:
— Ку-ку!
— А-а, Пьер… Заходите!
— Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.
— Пожалуйста! Прошу!
Я заглянул в двери.
В маленькой комнате у туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шелковом халате, красивая, с тонкими чертами лицо, с большими черными глазами, глубоким, как бездна.
Стороженко, а за ним и Чак зашли в комнату.
— Алее! — обернулся к Чаку Стороженко, артистичным жестом откидывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.
— Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!
Он поднял вверх кастрюлю, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкою.
— Пришел домой… открываю… Ап!
Он резким движением снял крышку — в кастрюле лежало три свежие красные розы.
Стороженко опустился на одно колено и подал розы мадемуазель Терезе.
«Ага! Ясно! — подумал я. — Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел».
Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей «Континенталь», а треьем доме был магазин цветов «Флора», а напротив, в четвертом, рядом с залом «Скетинг-ринг» магазин цветов «Парма». В один из них Стороженко, наверно, и забежал.
Мадемуазель Тереза взяла цветы и молча поблагодарила грациозным движением головы.
Стороженко поднялся.
— Но это еще, уважаемая публика, не все! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю…
Стороженко резким движением снял крышку, прозвучал хлопок, фейерверком посыпались искры бенгальского огня, бабахнуло еще раз, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.
Клоун, будто испугавшись, шлепнулся на пол.
Тереза засмеялась.
— Ну как? — поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.
— Хорошо, Пьер, хорошо. Прекрасная реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.
Тереза смеялась, но глаза у неё были печальны. Стороженко заметил это.
— Что с вами Тереза?
— Ничего, — спокойно ответила она.
— Что с вами, скажите? — Стороженко подошел к ней почти вплотную и положил её руки себе на плечи. — Вы же знаете, меня нельзя обмануть…
Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала. — Что случилось?
И тут она опустила голову и прижалась щекой к его груди.
— Я… я боюсь, Пьер…
— Что? Чего?
— Сегодня я впервые на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.
— Ну?! Зачем?! Для чего?!
— Анем сказал… Павлин требует…
— Не слушайте! Не нужно! Откажитесь! Прошу вас.
— Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, я не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер…Но… Но одному вам признаюсь: я с детства боюсь собак. После того как меня маленькой покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана кроме львов, тигров, медведей, еще и доги. Нужно же..
