— Ну?! Зачем?! Для чего?!
— Анем сказал… Павлин требует…
— Не слушайте! Не нужно! Откажитесь! Прошу вас.
— Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, я не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер…Но… Но одному вам признаюсь: я с детства боюсь собак. После того как меня маленькой покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана кроме львов, тигров, медведей, еще и доги. Нужно же..
— Я пойду к Анему. Я поговорю с ним. Я…
— Это безумство. Он никогда не возьмет вас после этого.
— Пускай. Я всё равно пойду. Я не допущу.
— Я запрещаю вам, — В глазах её была неумолимость. — Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, я утрачу кураж Вы же знаете, что это для нас значит.
— Знаю… — вздохнул он сдаваясь. Они говорили, совсем забыл о Чаке, будто и его не было в комнате. Чак стоял возле дверей не решаясь ни сесть, ни выйти из комнаты… «Для чего этот клоун брал его с собой? — подумал я. — Он спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронес мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому что не решался сам зайти к Терезе? Нужно было, чтобы кто-нибудь был рядом, неважно кто…»
И я вспомнил сразу Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не отважился сам и подбил своих дружков, Васю и Андрейку, и как не знал куда глаза девать от сладкого стыдливого чувства в сердце, молча глядя как выкаблучиваются перед Гафийкой мальчишки, а она смеется-заливается и поглядывает на меня веселым глазом… И взрослые, выходит, как дети.
— Будьте сегодня в цирке, Пьер, — сказала Тереза. — Тогда мне не будет страшно. Спрячьтесь где-нибудь до представления… А теперь идите! Сейчас сюда придет Анем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы сегодня были в цирке. Слышите? Необходимо! Идите!
— Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже иду. Храни вас боже! — он перекрести её, потом поцеловал руку и, только теперь, видно, вспомнил о Чаке, обнял его за плечи и повел из комнатки.
Едва мы успели выйти, как в конце коридора послышался резкий, гавкающий голос:
— Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет — выгоню!
— Анем! — Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.
Хорошо, что мне не нужно было прятаться потому что спрятаться уже было негде.
По коридору, переваливаясь по-утиному, быстро шел маленький толстый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.
Без стука, хозяйским движением рванул он двери комнаты мадемуазель Терезы и, хлопнув ими исчез внутри.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул Стороженко, — придется потерпеть… Дело слишком серьезное. А ты, мальчик, может, пойдешь домой? — нежно погладил он Чака по голове.
— А… можно мне остаться? — умоляюще поднял на него глаза Чак.
— Смотри… Если можешь — оставайся. Тогда идём, и он повел Чака какими-то закутками, пока они не очутились в кладовке с зарешеченным оконцем, где в беспорядке валялись разные поломанные цирковые причиндалы.
— Придется вот тут побыть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.
Они сели на сломанную тринку, как её назвал Стороженко (Это такая подставка для икарийцев, то есть циркачей, которые лежа на спине, ногами подкидывают и ловят своих партнеров).
— Скажите, — тихо спросил Чак, почему мадемуазель Тереза должна так рисковать? А?
— ЭХ, — вздохнул Стороженко. Почему-почему? Есть тут у нас один «покровитель», который цирком интересуется. Павлин Иудович Голозубенецкий. Биржевой деятель. Спекулянт. Страшный человек. Не цирк ему нужен, не искусство цирковое, а «сильные» ощущения. Чтобы была смертельная опасность. Смертельные номера заказывает. За это платит деньги. За то, что жертвует на цирк, ему подавай жертвы… Он из тех людей, которые испытывают наслаждение, смотря на чужие муки и страдания, из тех, кто раскрыв рот, стоят у самой виселицы во время казни… Два у нас Иудовича. Один — начальник Киевского военного округа генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов, другой — вот этот — генерал от спекуляции Павлин Иудович Голозубенецкий. И этот, второй, страшнее первого…
Стороженко еще что-то говорил Чаку, что рассказывал… Они довольно долго сидели в кладовке. Но я то ли не очень внимательно слушал, то ли эти разговоры казались не такими уж и важными в сравнении с тем, что должно было произойти и поэтому я их не запомнил. Я торопил время, и оно прошло для меня быстро.
И вот уже поднялся Стороженко:
— Идем. Скоро начало. На галерку идем, там на нас никто не обратит внимание.
И снова он повел Чака какими-то закутками, по каким-то лестницами то вверх, то вниз и наконец вывел на лестницу, что вела на галерку.
Цирк сиял огнями.
На галерке толпились люди простые, рабочие в косоворотках, ситцевых рубашках, девушки-работницы в цветастых платочках, нижние чины, то есть солдаты.
А внизу «чистая публика» поблескивала бриллиантами на дорогой одежде, золотыми пуговицами на вицмундирах, эполетами и орденами.
— Смотри, вон он, в губернаторской ложе, — сдавленным голосом сказал Стороженко.
— Кто? — не сразу понял Чак.
— Павлин Голозубенецкий…
Прямо напротив форганга, то есть выхода артистов на арену, было две ложи. Справа, как пояснил потом мне Чак, генерал-губернаторская, слева-губернаторская.
Генерал-губернаторская была пуста, а в губернаторской, положив на обитый красным бархатом край ложи паучьи, с тонкими пальцами руки, сидел костлявый, сутулый, с обтянутым, как у мертвеца, черепом верзила.
Маленькие, глубоко и близко посаженные оловянно-белые глаза, в которых совсем не было видно зрачков.
Верхняя губа короткая и не прикрывала передних зубов, что делало его похожим на суслика.
Противный, страшный тип.
Я специально подошел поближе, чтобы хорошо рассмотреть его.
И вернулся назад на галёрку.
Заиграл оркестр. Из-за форганга выбежали двенадцать униформистов в красных костюмах с позументами и выстроились в две шеренги по обеим сторонам прохода.
Вышел шпрехшталмейстер в черном фраке с белой манишкой и объявил звучным голосом начало циркового представления.
Снова заиграл оркестр. И началось.
Я не буду пересказывать всё представление. Это долго. Представление было не из двух, как теперь, а из трех отделений, с двумя антрактами.
Выступали наездницы сестры Лобе, и комик-звукоиммитатор Вестман, и «летающие люди» Альберто (пять персон, как огласил шпрех), и «американский автомат — моментальная фотография» братьев Манц и японский жонглер Тасуноске, и группа дрессированных коней Киссо (которых мы видели утром на репетиции), и танцор Миша Пергаменцев, комическая пантомима «Директор кафешантана», и музыкальная кобыла Тигретто, которцю выводила мадемуазель Мадиган, и много другого.
Паузы между номерами заполнял Рыжий Август — клоун в ярко-красном парике, с большим носом картошкой и густо намазанными мелом щеками, жалкий (его всё время били по голове) и совсем не смешной. А вот наконец и третье отделение.
— Знаменитый укротитель Эстман с группой хищников.
Арену со всех сторон огородили железными решетками. И выбегали хищники Львы и тигры молотили по опилкам хвостами, медведи вставали на задние лапы и злобно скалились, а здоровенные, как телята, пятнистые доги лениво прохаживались между ними.
Укротитель в черном фраке и цилиндре, с револьвером в руке раз за разом командовал: «Монт!» — и лев или тигр прыгал на тумбу, потом: «Вниз!» и львы спрыгивали с тумбы…
Но вот в оркестре дробно-дробно застучал барабан. Из-за форганга, освященного прожектором, вышел шпрех и в напряженной тишине зловещим голосом произнес:
— Смертельный номер! Впервые в мире! Эквелибр на штейн-трапеции без сетки над ареной с дикими хищниками. Мадемуазель Тереза!
Форганг раздвинулся, подняв руки в приветствии, вышла сияющая, улыбающаяся Тереза. В желтом с блестками трико, она была солнечная и прекрасная.
Один из униформистов подбежал к свисающей из-под купола веревочной лестнице, наступил ногой на нижнюю перекладину и Тереза под бодрые звуки марша легко полезла вверх.
И вот она уже под самым куполом, на трапеции.
Укротитель Эстман ушел с арены. Там остались только звери, рычащие, неспокойные.
Оркестр на полу ноте оборвал мелодию, замолк.
В цирке воцарилась тишина.
Тереза раскачивалась на трапеции. Вот она сделала стойку на руках, опустилась на голову и развела руки. Стоя на голове, не держась руками, она раскачивалась под куполом цирка.
Стороженко, бледный, сжав зубы, замер, напряженно следя за ней.
«Фу-у…» — перевел я дух, когда она наконец села на трапецию, приветственно подняв руку.
Зал взорвался аплодисментами.
«Ну, кажется, всё хорошо. Всё будет хорошо. Она переборола свой страх».
Униформисты, быстро перебирая веревку, поднимали под купол к трапеции стул, обычный деревянный стул на гнутых ножках.
