Он не выдержал:
— Ира, да что же это!
Он схватил ее за плечи и начал трясти. Голова Иры металась в углублении подушки, но сухие, неподвижные глаза смотрели вверх, мимо Виктора.
Ему стало жутко. Он прижался к ней и принялся целовать ее волосы, глаза, губы. Ира не вырывалась. Но он не чувствовал в ней ничего ответного. Ни взволнованности, ни напряжения, ни внутренней борьбы — ничего. Она безучастно, холодно ждала, когда он поймет, что должен прекратить это.
Он отпрянул, и у него появилось ощущение глухой стены между ними.
На рассвете Ира оделась и ушла.
Виктор лежал, прислушиваясь к дому. Через час-полтора до него донесся отдаленный говор. Он еле различал невнятные голоса Иры и Антонины Леонтьевны. Коротко пробасил что-то Федор Гаврилович.
Снова наступила тишина. Она длилась долго, удивительно долго. И даже потом, когда в передней и на кухне зазвучали шаги Антонины Леонтьевны, когда дом наполнился обычным утренним движением, не было слышно ничьих голосов. Казалось, все онемели. Ходили, шаркая туфлями, умывались, звякали посудой и молчали.
Растерянный и сломленный Виктор механически оделся.
Алеша спал.
В комнату вошла Антонина Леонтьевна. Когда Овинский увидел ее лицо, у него мелькнула мысль, что Ира что-нибудь сделала с собой. По спине пробежал холодок.
— Давайте сядем, — сказала Антонина Леонтьевна, очевидно, потому, что сама была не в силах стоять.
Виктор не тронулся с места.
— Я прямо… зачем тянуть, — снова начала она. — Ира велела передать, что не хочет видеть вас. Не может. Понимаете, не может… Она сказала, что вот уж давно чувствует себя легче тогда лишь, когда вас нет дома. Понимаете?.. Она говорит, что, когда вы приходите, словно какая-то тяжесть нависает над ней… над всеми нами. Ведь так невозможно жить. Каждый раз она с ужасом ждет вашего прихода… Она просила сказать… она не любит вас. Понимаете, не любит… И не любила. Она думала, что любит, что любила, понимаете, думала, что любила…
Она сидела, потирая растопыренными ладонями колени и покачиваясь вслед за движением рук. Голова ее была не причесана, и Виктор впервые увидел, как много у нее седых волос. Странно, ему стало жалко не себя, не Иру, а ее.
Она, казалось, забыла о Викторе. Продолжала потирать колени и покачиваться, рассуждала сама с собой:
— …Совсем девочка. Что она понимала? Ничего. Совсем девочка… И вот вся жизнь, боже мой, вся жизнь!.. Ничего не поправишь. Вся жизнь! Боже мой, боже мой!..
Открылась дверь. Федор Гаврилович, угрюмый, озабоченный, подошел к жене.
— Идем, тебе надо лечь, — сказал он и помог ей подняться.
Товарищ по горкому настоял, чтобы Овинский поселился у него. Когда Виктор поднялся по крутой лестнице на какой-то высокий, третий или четвертый, этаж, когда хозяин, пропустив его вперед, в дверь, выкрашенную какой-то очень светлой, кажется совсем белой, краской, окликнул жену и сказал бодро: «А вот и мы!», когда Овинский увидел чужие стены, чужие вещи, чужой свет лампочки, освещавшей прихожую, — он во всей полноте понял, что с ним случилось. Ему захотелось бежать. Бросить все и бежать. Куда угодно. Бежать и кричать от боли.
XI
Федор Гаврилович сообщил жене:
— Овинский-то перевелся на другую работу. За город уехал, на станцию Крутоярск-второй, секретарем партбюро в депо. Непосредственно в массы, так сказать, двинул. Балда! С какого места добровольно ушел! Горком — это же перспектива!.. Да хоть бы на приличную должность перевелся. Из горкома-то директорами, управляющими садятся, а он — секретарем первичной организации. Балда!..
Антонина Леонтьевна согласно кивала, хотя совсем не вслушивалась в пространные рассуждения Федора Гавриловича. Из всего сказанного мужем для нее важно было лишь одно — Овинского нет в городе, Овинский уехал.
— Мне, конечно, наплевать, — продолжил Федор Гаврилович. — Пусть хоть грузчиком. Одно неприятно — депо-то в моей епархии, придется нам иногда непосредственно по работе сталкиваться…
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Виктор Николаевич Овинский стоял на мосту.
Еще один поворот в жизни: из горкома — сюда, в Крутоярск-второй, в локомотивное депо.
В горкоме он был на отличном счету, и неожиданное решение его вызвало немало разговоров в кругу партийных работников города. Лучше всех понял Овинского Хромов. Понял, одобрил и отпустил не задерживая, с горечью признавшись, однако, что вряд ли теперь скоро найдет равноценную замену.
Крутоярск-второй находился в десяти километрах от города. Городская железнодорожная станция, именовавшаяся Крутоярском-первым, в последние годы выполняла лишь пассажирские операции. Основная масса транспортной работы легла на молодые плечи Крутоярска-второго, недаром в городе звали его железнодорожной кухней. «Кухня» принимала на свои пути поток дальних грузовых поездов, пересортировывала вагоны, составляла новые поезда и посылала их в город, на подъездные пути — к заводам и стройкам, к электростанции и речному порту, к складам и базам. С подъездных путей Крутоярск-второй принимал обратный поток вагонов, груженых и порожних; по-хозяйски рассортировав их, выпускал в дальнюю дорогу.
Поселок, что окружал станцию, делился на три совершенно неодинаковые части. По ту сторону, где находилось депо, короткими улицами выстроились двухэтажные дома, каменные и деревянные. Каменные были окрашены в голубой цвет, но их легкомысленная окраска изрядно помрачнела — ветер сносил сюда паровозную копоть. Между домами почти не было заборов, молодые деревья, что росли вдоль улиц, еще не давали тени, и вся эта часть поселка, называемая Придеповской, выглядела оголенной и неуютной.
По другую сторону станции, там, где стоял вокзал, на склоне горы широко зеленела березовая роща. Ближе к станции она сильно поредела, и все же казалось удивительным, как могли разместиться меж крепконогих вековечных деревьев и дома, и огороды, и улицы. Дома здесь были все больше маленькие, бревенчатые, с крутыми высокими крышами и скворечниками на тонких шестах — новые, и не то чтобы новые, но одинаково добротные. Только в одном месте стояло несколько строений стандартного вида — каждое восемью окнами на улицу. Когда-то принадлежали они леспромхозу, а нынче отошли железной дороге. Подурнеть они тоже не успели, высотой не выделялись и хорошо вписывались в радушный, почти дачный облик этой части поселка, именуемой Новыми Лошкарями.
За входной стрелкой станции, отделившись от двух первых частей поселка перелеском и пустырем, начиналась его третья часть — Старые Лошкари. Она протянулась своей единственной кривой улицей у основания железнодорожной насыпи. Кособокие, потемневшие от времени избы перемежались новыми.
Именно отсюда и взял начало весь поселок. В незапамятные времена обосновались здесь искусные деревообделочники, переселенцы из какой-то центральной губернии. Поначалу мастерили ложки и всякую посуду, потому и селение было прозвано Лошкарями. Промышляли и другим делом — столярным, плотницким и даже кровельным и слесарным. Ходили по найму и были желанными работниками и в городе, и во всей округе. Гордые своим мастерством, любили повторять дедовскую шутку:
— А мы все могем: струганить, фуганить, железом обивать. Только часы чинить не могем. А почему не могем? Штука тонка, топор не подлазит.
Когда спрос на деревянную посуду начал катастрофически сокращаться, жители поселка окончательно отрешились от дедовского кустарного промысла. Лошкари все более становились пригородным селением, в котором жили люди промышленные, тесно связанные с городом, с его предприятиями и стройками. Оттого и было где черпать кадры железнодорожному узлу, когда он стремительно пошел в рост.
Ныне едва ли не три четверти семей поселка жили трудом на железной дороге. Улицы в поселке носили названия: Вокзальная, Пристанционная, Стрелочная, Деповская, Локомотивная. Была улица Машинистов и, конечно, улица Ухтомского. Поезжайте на любой крупный железнодорожный узел страны нашей, и вы обязательно найдете где-нибудь неподалеку от станции улицу Ухтомского.
Поселок свой железнодорожники чаще звали, как и станцию, Крутоярском-вторым, но в административных справочниках он именовался Лошкарями.
…Сняв руки с теплых от солнца и шершавых от паровозной копоти перил, Овинский пошел по мосту. Виктор Николаевич выглядел старше своих тридцати двух лет. Черты его исхудалого и жесткого лица были несколько мелки, зато выделялся широкий лоб и шапка беспорядочно вьющихся волос.
Ростом он был высок, в плечах широк, костист. Костюм висел на нем свободно и нескладно — как с чужого плеча.
Спустившись с моста и оказавшись в Новых Лошкарях, он легко разыскал квартиру помощника машиниста Хисуна. Тот жил в Новых Лошкарях, на улице Ухтомского, в одном из бывших леспромхозовских домов. Женщины, набиравшие воду из колонки, нахмурились, услышав вопрос Овинского. Показали на угол дома:
