Услышав, что он родной племянник её знакомой, императрица просияла, поджала подбородок и улыбнулась. На пухлых щеках снова заиграли ямочки.
— Графиня Ольга такая милая женщина. Недавно я опять получила от неё из деревни целый ящик reizender russischen «Naliwka» Liqueur[69].
Она замолчала, заметив, что император готовится встать, и, зажав в руке веер, торопливо отодвинула свой стул.
Не дожидаясь кофе, император поднялся в рабочий кабинет писать ответ царю. Он сразу погрузился в тишину и полусумрак; одинокая лампа с низким козырьком освещала только стол и белевшие на нём бумаги.
Несколько минут император сидел неподвижно в раздумье.
Лучшая пора жизни на исходе. Он царствует почти двадцать лет. Скоро стукнет пятьдесят. Подкрадывается незаметно возраст, когда постоянно взвинченные нервы начнут сдавать. А главные задачи, поставленные себе смолоду, ещё далеко не разрешены. Англия продолжает быть по-прежнему владычицей морей: столковаться с ней, чтобы её обезвредить, безнадёжно. Дома, в Германии, несмотря на удесятерённый им престиж монарха, не удаётся справиться с растущим социализмом. Целая треть его подданных уже охвачена этой заразой… Словом, работает он годами, без устали, не жалея себя, и всё напрасно! Люди ею не понимают. Вместо заслуженной благодарности в награду — ропот и нападки…
Мысли бежали всё дальше и дальше, мешая приступить к работе.
Император унаследовал от матери-англичанки[70] потребность в свежем воздухе и хорошо проветренных комнатах. Ему показалось, что в кабинете душно. Он встал и растворил окно.
Поднявшийся с заходом солнца ветерок шелестел по верхушкам деревьев. Император опёрся на подоконник, невольно вслушиваясь в шёпот векового леса. Голос пущи был как-то всегда сродни его душе. Ему почудился призывный зов… Пора решиться на что-то большое, необыкновенное. Надо обессмертить себя, как Гаммураби[71], Соломон[72], Карл Великий[73]!..
За спиной громко пробили часы. Император очнулся и вспомнил наконец о письме Николая II.
Царю рисуется особый вид священного союза[74]. Он предлагает связать судьбу обеих династий… Но можно ли на него положиться? Будь это его покойный отец — другое дело.
Перед ним встала богатырская фигура Александра III… Правда, с тем приходилось круто иногда. Но слово он держал по-царски. А этот…
«Очаровательный византиец» — пришло ему на память меткое определение, данное Меттернихом другому Александру — Первому. Да, вот в кого пошёл теперешний! Но какая тусклая, бездарная копия того — «Благословенного»…
Император приник больным ухом к холодному оконному стеклу.
По существу царь, конечно, прав. Христианским государям давно пора сплотиться против социализма… Пресловутый интернационал разобьётся о другой, более могущественный — организованный интернационал наследственных монархов… Ему представился сейчас же обширный план. Но император, по обыкновению, не задержался на вспыхнувшей мысли. На смену вихрем неслись уже совсем другие.
Россия с таким царём, как Николай II, слабее, чем когда-либо. Обрушившись на неё войной, можно, пожалуй, раз навсегда разгромить опасного, необозримого соседа… Победная война!.. Она и дома разрешит все затруднения. Социалисты тогда пусть лучше спрячутся. Церемониться с ними больше не придётся… Ведь с этой сволочью нужно по Калигуле[75]: Oderint dum metuant.[76]
Стоит ли поддерживать царя? Всё равно эта династия обречена на гибель. Гольштин-Готторпский дом так измельчал от датской крови…[77]
Внезапно налетевший порыв ветра закрутил перед окном сухие листья. Словно с укоризной, шумно закачались старые деревья пущи. Император откинулся назад с каким-то суеверным испугом. Невольно пришла на память нибелунгова клятва в вечной дружбе, данная когда-то в Кремле монарху всероссийскому прадедом его, королём прусским[78]…
Он притворил скорей окно, сел в кресло и зажмурился. В ухе поднялась стреляющая боль, мысли стали путаться. Замелькали в беспорядке: письмо царя, традиции, коварство англичан, покойный Бисмарк, Гарден, мох…
Снаружи послышались глухие голоса и топот.
Император вздрогнул и открыл глаза. По оконным рамам и потолку блуждал точно отблеск зарева.
Не успев вполне очнуться, он тревожно привстал. Внизу перед домом мерцали на ветру смоляные факелы; их свет причудливыми бликами скользил по головам толпящихся людей.
Император подошёл к окну, распахнул настежь. Снизу грянул воинственный хорал с припевом «Deutschland uber alles»[79]. Местный лидертафель[80] пришёл приветствовать монарха традиционной кантатой.
Император выпрямился и вздёрнул голову. Как только пение кончилось, он перегнулся через подоконник и властным жестом руки показал, что хочет говорить.
— Kinder…[81] — обратился он к толпе и неожиданно для самого себя, опьяняясь собственным красноречием, произнёс длинную запальчивую речь. — Помните! — воскликнул он под конец. — Когда придёт пора германскому орлу взлететь над полем брани, во главе вас буду я, ваш император, — палец его уверенно поднялся к небу, — и с нами будет, как всегда, наш старый германский Бог.
Толпа ответила восторженными кликами.
Император горделиво простоял в окне, пока факельцуг[82] проходил мимо церемониальным маршем. Сев затем опять к столу, он с налёта стал писать ответное письмо Николаю II.
Адашев и Репенин кончали с гофмаршалом и генералом роббер[83] простого бриджа по мелкой.
Разыгрывал партию генерал старательно, но скверно. У него была несносная привычка: бесконечно думая над ходом, подбадривать себя тем особым беззвучным и протяжным посвистыванием, которым поощряют лошадь пить. Его партнёр, гофмаршал, благовоспитанно не вмешивался в игру и ёлочкой складывал перед собой взятки.
— Donner und Trompetenblasen was fur ein Malheur![84] — генерал с досадой хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.
У Репенина неожиданно оказывался лишний отыгранный козырь.
Вошёл гайдук, за ним — расшаркивающийся лейб-камердинер императора с небольшим серебряным подносом.
Генерал победоносно взял последнюю взятку и принялся подсчитывать вполголоса свой выигрыш:
— Acht Mark; acht Mark funfzig…[85]
Русские с любопытством обернулись к гофмаршалу. Взяв с подноса конверт почтового формата, украшенный гогенцоллернским[86] фамильным гербом, немецкий придворный официально вручил его Адашеву. На конверте острым размашистым почерком по-английски был старательно выведен адрес: Его Величеству Николаю II, Императору Всероссийскому, и пр., и пр.
— А это для вас, — обратился гофмаршал к Репенину, протягивая ему круглую, аккуратно перевязанную пёстрой ленточкой картонку с кенигсбергским баумкухеном[87]; к ней была приколота визитная карточка императрицы с надписью: «Fur liebe Grafin Olga»[88].
На подносе оставался ещё отрывной листок, исписанный карандашом рукой императора. Гофмаршал машинально начал читать его вслух и запнулся, озадаченно взглянув на генерала. Император приказывал потсдамскому придворному библиотекарю срочно добыть и выслать в Роминтен лучшее из существующих исследований о природе и свойствах мха.
Русские удивлённо переглянулись:
— Опять мох!..
Оставалось проститься. Адашев заметил, что камердинер императора всё ещё тут и будто мнётся.
— Предоставь это мне, — сказал ему Репенин, вынимая бумажник. — Вы позволите? — обратился он к гофмаршалу.
Немецкий сановник безмолвной мимикой изобразил: этикет не препятствует, дело житейское…
Генерал торжественно, по-немецки поднял на прощание свою кружку пива:
— Кавалеристам, как мы, присущи только два чина: Rittmeister und General der Cavalerie[89]. Первый — удел молодости. — Кружка его повернулась в сторону Адашева. — Позвольте пожелать обоим вам достичь скорее второго.
Чокнувшись по очереди с русскими, он многозначительно добавил:
— В бою мы можем встретиться, конечно, только как союзники.
— Veuillez me rappeler au bon souvenir de la comtesse Olga Bronitzine[90], — вспомнил гофмаршал, провожая Репенина.
Генерал прищёлкнул шпорами.
— Auch meine wertigste Hochachtung![91]
Проходя мимо выжидательно склонившегося камердинера, Репенин сунул ему деньги.
— Раздайте, пожалуйста, кому полагается.
Сияющий камердинер бросился подсаживать русских в придворную коляску.
— Wahnsinning! — проворчал генерал, толкая в бок гофмаршала. — Fiinfhundert Mark… Diese verriickte Russen![92]
Глава четвёртая
