— Вуаля коман![108] — пояснил актрисам Потроховский, победоносно увлекая одну из них в буфет. Другая не унималась и всё наседала на Соковникова:
— Mais demandez-lui done quels sont les principaux articles interdits a la frontiere russe![109]
Проходивший мимо Сашок Ведрин остановился:
— En premier lieu le pucelage, ma toute belle[110].
Острослов одним щелчком вскинул в глаз монокль на шнурочке. Его лицо умного орангутанга сохранило невозмутимую серьёзность.
— Vieux farceur[111], — с досадой огрызнулась знавшая его давно француженка.
Подполковник между тем угодливо рассыпался перед балериной.
— Новое дело, — встретила его нетерпеливая танцовщица, капризно перекашивая губы, и жеманно протянула: — Я жду, а ему плевать; шушукается с биржевыми тузами.
— Благодетельница! — запротестовал жандарм. — Вы знаете, я к вам всегда молитвенно…
Сложив ладони лодочкой, он подобострастно приник к её руке.
Сашок в дверях вокзала столкнулся неожиданно с Адашевым. Он всплеснул руками:
— Как вы сюда попали, homme d'atours?[112]
Живые обезьяньи глазки загорелись хищным любопытством.
Они направились к буфету. Проход был запружен артелью витебских землекопов в сермягах и лаптях. Пробираясь в третий класс с лопатами, мешками и котомками, они раскуривали по дороге самокрутки. В воздухе висели клубы едкого махорочного дыма и терпкое зловоние пота, болотной тины и навоза.
Сашок с гримасой отшатнулся:
— Grand Dieu![113] И русский дух, и дым отечества, les deux a la fois…[114]
В буфете первого класса, вокруг столов, украшенных мельхиоровыми вёдрами с пыльной искусственной зеленью, почти уже не было свободных мест. Возвращаясь из-за границы, каждый русский по традиции набрасывался здесь на суточные щи, пирожки, огурцы и рябчиков с брусникой.
Одутловатая, болезненная княгиня Lison не отставала от других, благосклонно прислушиваясь к Кислякову, а тот, перегнувшись к ней, журчал весенним ручейком.
— Какими судьбами? — почти без удивления встретила она подошедшего Адашева. — Вы не знакомы: знаменитый наш московский присяжный… — княгиня сконфуженно замялась на мгновение, — …присяжный заседатель! — вспомнила она и обрадовалась. — C'est un vrai charmeur…[115] — конфиденциально поведала она Адашеву. И перегнулась снова к Кислякову: — Je suis toute oreilles…[116]
— Где же милая графиня? — затревожился Сашок, оглядываясь по сторонам. — Ah, la voici enfin..[117] Мы здесь! — замахал он появившейся в дверях Софи Репениной, которую сопровождал почтительно изогнутый жандармский подполковник.
Узнав её, Адашев озадаченно замялся. Софи шла той красивой плавной поступью, которую утрачивает женщина, воспитанная на резких спортах[118]. Будь на её плече полный сосуд, ни капли, казалось, не пролилось бы. Так ходили ветхозаветная Рахиль и дочери классической Эллады.
— Со мной целое приключение, — объявила она спутникам, рассеянно здороваясь с Адашевым.
Вид у неё был смущённый и растерянный.
— Я, право, чуть было не расплакалась, — добавила она с присущими ей не совсем русскими интонациями. — И если бы не добрейший полковник…
— Мудрой прозорливостью державного основателя, — угодливо вставил жандарм, — отдельный корпус жандармов именно и предназначался утирать слёзы.
В его руках был свёрнутый узлом платок, который он держал с бережностью естествоиспытателя, поймавшего редчайшую бабочку.
— Bravo! — уронил Сашок тоном банкомёта, которому понтёр[119] открывает девятку, и нахохлился. Он давно привык считать себя как бы монополистом на остроумие.
— Delicieux![120] — подхватила и княгиня Lison. — He правда ли? — спросила она вдруг Кислякова.
Либеральный депутат опешил. Его мышиные глазки забегали.
— Evidemment…[121] — растерянно пробормотал он.
— Vous approtivez?[122] — Обрадованная княгиня покровительственно кивнула жандарму: — Jeune homme, je repeterai le mot a mon neveu Столыпин[123], il sera surement ravi[124].
Близкое родство пожилой княгини со всесильным министром было неожиданностью для жандарма. Взгляд его изобразил приниженную преданность дрессированной легавой, приносящей хозяину убитую дичь.
Сашок обратился к Софи:
— Contez-nous done votre mesaventure[125].
— Представьте себе, выходя из вагона, я как-то зацепилась жемчугом и весь рассыпала…
— А вам известно, сколько жемчужин было в нитке? — догадался спросить Сашок. Софи стала припоминать:
— Кажется, сто сорок шесть…
— Все должны быть налицо, я сам их подбирал, — заверил жандарм.
Княгиня заволновалась:
— Надо скорее пересчитать.
— Только не здесь, ваше сиятельство, — посоветовал жандарм, подозрительно оглядываясь, и предложил открыть царские комнаты.
Там оказалось сыро, неуютно и пахло затхлым.
— Точно в могиле! — сказала Софи, зябко кутаясь в меха.
Жандарм распорядился затопить камин. Княгиня и Сашок, подсев к столу, занялись жемчугом.
Софи отвлеклась другим. По комнате к огню прокрадывался, робко озираясь, двухмесячный пятнистый котёнок. Глаза Софи весело заискрились. Она схватила котёнка на руки и принялась ласкать с той инстинктивной задушевностью, какую испытывает к маленькому животному почти всякая бездетная женщина.
Адашев был в трауре всю прошлую зиму. После свадьбы Софи они как-то ещё ни разу не встречались. В памяти его она осталась прелестным жизнерадостным ребёнком, княжной Луховской.
Вспомнилось её первое появление при дворе. Неопытная фрейлина с очаровательной растерянностью искала, где же пресловутый «вход за кавалергардов».
«Туда должны собираться многие, — взволнованно говорила княжна. — В придворной повестке написано: министры, статс-секретари, чины двора… и ещё какие-то другие особы: их называют, кажется, „обоего пола“…». «Дикарка! — оправдывал её потом в яхт-клубе, смеясь, отец, общительный весельчак князь Луховской. — Выросла без матери в деревенской глуши, кроме бабушек и мамушек, людей не видела».
Адашев выжидательно приглядывался: а теперь она жена Серёжи Репенина?..
Софи его словно не замечала. После беспрестанной быстрой смены ярких заграничных впечатлений тишина, камин, тёплый мурлыкающий живой комочек на коленях погружали её в приятное полузабытьё. Софи испытывала сейчас то же, что школьник, кончивший экзамены, какую-то непреодолимую, блаженную леность мысли.
Котёнку скоро надоело забавляться пушистыми соболями и звонкими браслетами. Он быстро-быстро засучил лапками, высвободился, спрыгнул на пол и без оглядки, хвост трубой, шмыгнул за дверь.
Софи укоризненно поглядела ему вслед. Эгоизм котёнка ей показался обидным. Она повернулась к флигель-адъютанту.
— Полковник мне сказал, что вы только что расстались с моим мужем. Ну как он?
Софи спросила это голосом без интонаций, словно продолжая думать о другом.
«Только-то?» — мысленно отметил себе Адашев.
— Сто сорок две, графиня. Четырёх не хватает, — объявил Сашок.
Софи подошла к столу и поглядела на свой жемчуг. Это был свадебный подарок мужа. Она молча вздохнула. «Другой бы расстроился…» Но ведь она знает Серёжу. Скажет просто: «Поручи Фаберже[126] подыскать взамен новые».
— Что же это в самом деле, — неодобрительно заметила жандарму княгиня Lison.
Тот смущённо вскочил:
— Я сейчас же побегу туда опять…
Софи повела рукой.
— Не беспокойтесь, дорогой полковник, стоит ли?
На Адашева так и пахнуло от неё хрупкой, беспомощной женственностью.
— Ваше сиятельство, — вбежал выездной Софи, плечистый малый с густыми бакенбардами. — Пожалуйте в вагон; поезд сейчас трогается.
Все поспешили к выходу.
Адашев оказался в одном вагоне с Софи. В её купе захлопотали выездной и горничная. Как всякой холёной женщине, ей понадобилось на ночь сразу множество всевозможных мелочей.
Она осталась в коридоре. Адашев подошёл к ней.
Софи встретила его безразличной улыбкой скучающей путешественницы:
— Посмотрите! Ведь наши вагоны, в сущности, куда просторней и уютней заграничных…
Она оглядывалась с недоверчивым удивлением петербуржца, замечающего вдруг что-то русское как будто лучше иностранного.
Завязался незначащий светский разговор.
— А меня, старуху, молодёжь бросила, — раздался рядом обиженный голос.
Из соседнего купе выглянула княгиня Lison.
— Я думала, вы легли, — сказала Софи.
— Ma duegne est insupportable[127], — пожаловалась княгиня и понизила голос: — Она сослепу всегда часами копошится.
Вздохнув, княгиня показала глазами на невзрачную пожилую женщину, вынимавшую тяжёлое туалетное серебро из громоздкого старомодного несессера.
