Ночью поезд останавливался на станциях, какие-то смутные голоса слышались, тени мелькали, чья-то неведомая зыбкая жизнь шла за тьмой в бликах ночных фонарей. Поезд трогался мягко, и чувство полного радостного покоя и безопасности охватывало тебя. Особенно если это уже вблизи Кавказа.
Или воздух в четыре часа утра, летом, когда я шла с вокзала Владикавказа к маме (1944 год) по так называемому Ленинскому проспекту, мимо старинных особняков, тополей, закрытых ставень, закрытых дверей и крылечек со стертыми ступенями, знавшими другую жизнь. Такого призрачно-дремлющего воздуха я потом не испытывала. А впереди стук в закрытое на ставни окно старого дома и радость нежданной встречи — я еду нарочно без предупреждения. Первый раз после долгой разлуки.
Особый призывно-бодрящий воздух рано поутру, когда выходишь из нашего дома во Владикавказе, чтобы пуститься в дорогу, а издали доносится звонкий голос: «Венера, Венера! Где ты?» И Столовая гора совсем рядом, и Казбек открыл свой лик, ушли туманы и тучи, снег на вершине серебрится, и каждая складка видна, вот-вот дотронешься. И кажется, что так будет вечно, и вся жизнь впереди, и нет ей конца. А она проходит быстро, как летние каникулы. Они ведь обманчиво завлекательны — как будто никогда не кончатся, а там, глянешь, и уже август, и даже не начало, а середина, и всё, все миги радостные и лучезарные спрятались, неминуем конец — вот он. И ждать больше нечего. Остается только воздух воспоминаний.
* * *
Кончались 1920-е годы, и в Дагестане менялся, как и во всей стране, политический климат. Надвигался 1929 год — год «великого перелома».
Внимательное, чуткое, человеческое отношение к своим соотечественникам уходило в прошлое. Зачем гуманизм, когда нужны классовый нюх и железная хватка. Горцев, конечно, трудно загнать сразу в колхозы, но тех, кто пользуется у них уважением, кому верят они, надо или настроить на новый лад, или самих устранить, чтобы не мешали новым лозунгам и новой безжалостной практике. Даже мелочи были показательны. Так мне, во всяком случае, кажется. Вот нас переселили (и не только нас) из отдельных домов и квартир всех вместе в один Дом правительства. Чтобы у всех все одинаково, всем по три комнаты, общая открытая галерея, все ютятся близко друг к другу. Недалеко до интриг, сплетен, слухов. А главное, чтобы не было ничего своего, только тебе близкого, чтобы серо, скучно и чтобы не выделялся никто. Собственно говоря: да не будет личности.
Увы, Алибек Тахо-Годи, идеалист, революционер-романтик, мечтатель о счастливой жизни маленького народа страны гор, сердечно ее любящий и болеющий за каждого человека, — стал не только не нужен, но и вреден. Видимо, не случайно в 1929 году Алибек Алибекович уехал на год в командировку в Москву якобы для продолжения научно-исследовательских работ. Нет, это была не командировка, думаю я, а преддверие полной отставки, и, чувствуя это, мой отец уехал подготовить почву для новой работы в Москве, чтобы оттуда была возможность опять-таки помочь Дагестану.
Москве, нищей и страждущей, он уже помогал, когда в 1921 году привел поезд «Красный Дагестан» с продуктами для ее голодающих жителей. Произошло это уже после 1920 года, когда на Чрезвычайном съезде народов Дагестана И. В. Сталиным была объявлена Советская автономия Дагестана и в Москву отправилась делегация, чтобы выработать проект Конституции ДАССР в связи с декретом ВЦИК об образовании Дагестанской АССР. Делегация прибыла с поездом «Красный Дагестан». 12 февраля 1921 года В. И. Ленин в Кремле принял делегацию в составе А. А. Тахо-Годи, Дж. Коркмасова и М. Хизроева с подарками от дагестанских народов.
Историческая встреча, на которой многие годы спекулировали и партийные, и беспартийные (художники особо, изображая каких-то дагестанских горцев). Поскольку Алибека Тахо-Годи и Джалала Коркмасова расстреляли в 1937 году (М. Хизроев, к счастью, еще раньше умер своей смертью), а факт «горские ходоки у Ленина» скрыть было нельзя (он вошел во все собрания сочинений Ленина, во все воспоминания о нем), то встречу изображали и пересказывали очень странно: авось не разберут, кого в конце концов принимал Ленин, мало ли было таких ходоков. Особенно меня возмущали так называемые живописные полотна, один из этих уродов попал даже в книгу М. А. Магомедова. А мне, признаться, за десятки лет факт этой встречи в бесчисленных вариациях так надоел, что я его совсем выбросила из головы, да вот пришлось, к сожалению, вспомнить.
Думал Алибек Алибекович, что в Москве сумеет помочь своему обманутому народу. (Ну как же, там Н. К. Крупская, верный друг Ленина, и А. В. Луначарский, которых отец хорошо знал!) Не удалось.
За год пребывания в Москве дела постепенно устроились. Он теперь заместитель председателя Главпрофобра — самого А. Я. Вышинского, прославленного прокурора на процессах «врагов народа» 1936–1937 годов. Алибек Алибекович в системе народного просвещения при Н. К. Крупской, при наркоме А. С. Бубнове. Сколько должностей совмещается в одном лице![56] Разве мы, дети, предполагали это? Помню, что обычно говорилось — зам. заведующего отделом школ и учебных заведений ЦК ВКП(б) и зав. сектором начальных и средних школ ЦК ВКП(б). Это уже аппарат ЦК — дело серьезное. В школе, где мы учились, все это знали и угодничали — противно было. А вот когда отца арестовали, так эти должности нам только мешали. Никуда не принимали, ни в какие высшие учебные заведения. Если приглядеться к списку всех должностей отца, жуть охватывает. А какое количество общественных обязанностей! Пишу об этом, чтобы не возвращаться к достаточно скучной истории.
Мы собираемся в Москву, куда нас вызывает отец. С восторгом рассматриваем план нашей квартиры, нарисованный им в письме.
Нас заинтересовали два балкона и два стенных шкафа. А маме пришлось снова куда-то отдавать вещи. Квартира трехкомнатная, везти все нельзя, да и папа пишет, что в Москве можно что угодно купить, никаких кроватей не брать, а уж пальму и подавно. Без пальмы мы совсем почувствовали свое сиротство.
Мама упаковывала книги и посуду (с ней она не могла расстаться), отправляла в багажный вагон дорогие ей вещи — ковры, стол дубовый большой раздвижной, старинный буфет, кресла, шифоньер, письменный стол отца, шведские полки для книг. Мы, дети, собирали свое. Я — игрушки, кукольную мебель, кухню. Наконец отправились в путь. Надо сказать, без всякого сожаления оставляя унылый Дом правительства, жаркий пыльный город и теперь совсем неинтересное море. В Москву, в Москву!
Еще только на подступах к ней увидели мы что-то золотое, парящее в воздухе, а это купола громадного храма, сказала мама. Храм Христа Спасителя. Мыв нашем городе вообще никакой церкви в глаза не видели, но Москва славится своими сорока сороками. Приедем — посмотрим.
Встретили нас папочка и «тетя» Ксеня, то есть Ксения Александровна Самурская, самый наш близкий друг, и мы в машине едем в свой новый дом, а рядом извозчики, фаэтоны совсем как в Махач-Кале — все еще 1930 год.
Наш путь через центр, мимо зоопарка (мы еще доберемся и до него, благо рядом), мимо старинных бань, разрисованных лебедями, мимо большого здания, на котором написано «Фабрика-кухня». «Вот где мы будем обедать, чтобы никого не затруднять», — говорит отец. Мама с сомнением качает головой и улыбается. В этой фабрике-кухне мы так ни разу и не побывали. Мама была права, она любит дом, а не фабрику.
Вот и площадь — знаменитая революционная Красная Пресня, вся булыжная. Недаром через десятки лет водрузят там скульптуру Ивана Шадра «Булыжник — орудие пролетариата». На углу справа новый, весь стеклянный, высокий дом, который называют Универмаг. Такого мы раньше не видели, но в Москве еще насмотримся на многое.
А теперь поворачиваем налево от молодого сквера на площади (сейчас это роскошный зеленый оазис среди бедлама пресненской площади) и вниз, мимо белого то ли клуба, то ли театра, красной Трехгорки, серых зданий школы, где мы будем учиться, к Новым домам.
Если Пресня все еще деревянная и напоминает известную нам провинцию, то Новые дома — это новый быт. Все кирпичные, по пять-шесть этажей — красные, белые, черные с белым, черные с красным, новенькие, чистенькие. А внутрь лучше не заглядывать. Мы потом с ними познакомились ближе. Раз новый быт — значит, каждой обычной семье (все равно: интеллигент, рабочий — неважно, все равны) по одной комнате — как иначе разместить уже бегущих в Москву из разных дальних мест трудящихся?! А чтобы всем было легче — фабрика-кухня (нечего дома скандалить на общей площади), общественные прачечные в подвальных помещениях домов (не возитесь, товарищи, дома со стиркой — быт надо облегчить, ждет общественная работа), а рядом свой Парк культуры и отдыха (отдых обеспечен всем без исключения). В каждой квартире черная тарелка — радио (связь с мировым прогрессивным человечеством доступна каждому). Рядом продуктовые и хозяйственные магазины для простых обывателей. Есть даже керосиновая лавка — керосинки в ходу.
