Мы же получаем, в свою очередь, из Дагестана (обычно с оказией) дары юга — фрукты, дыни, арбузы и чудесные консервы — персики, сливы, черешни в собственном соку и крохотные огурчики — корнишоны, а главное — икру. Все это идет из Дагестана на экспорт, но и нам уделяют. Привозят и более серьезное — вяленое мясо, солонину, рыбу. Семья большая, посетителей и гостей много. Всех надо кормить и принимать, как следует на Кавказе — обильно.
Мы с удовольствием играем на балконах. Один — простой, с железными прутьями, на нем не развернешься. Там однажды моя маленькая сестра Миночка, просунув голову между прутьями, не могла ее вынуть обратно. Какой ужас был, как мучились все, и голову маслом смазывали, пока папа, наконец, не спас свою крошку! А эта крошка еще лучше — влезла на стул на втором длинном балконе с каменным ограждением, на котором ящики с цветами, «мамин сад», и я едва ее подхватила: опасно перевесилась вниз, куда упорно стремилась. Угораздило ее упасть с высокого буфета — зачем и как туда забралась, никто не знал. Слава Богу, после многих приключений (а как чуть ее не унес быстрый поток в Дагестане!) осталась жива, выросла, стала профессором и доктором филологических наук.
Самое любимое место в квартире — это один из стенных шкафов. Там на полках — высокие железные банки, полные конфет, самых различных, сладеньких, кисленьких. Все эти «гусиные лапки», «раковые шейки», всяческая карамель. Только не шоколад. Нам разрешено забираться в любое время в эту сокровищницу. А так как от нас не прячут и нам не запрещают, то мы вовсе не набрасываемся на сладкое, а вполне умеренно относимся к нему. Играем, читаем, посасываем прозрачную карамельку и довольствуемся немногим. По-моему, правильный мамин педагогический прием.
Большое утешение для нас, южан, — парк, раскинувшийся на берегу Москвы-реки, бывшая роскошная усадьба князя А. М. Гагарина. «Студенец», или Гагаринские пруды, с островами, каналами, мостиками, аллеями, фонтанами, и все содержится аккуратно и с любовью. Летом делай, что хочешь, — можно жариться на солнце у одного фонтана, сидеть в тени у другого, бродить по липовой аллее или среди плакучих ив, а то лежать под кустами на берегу реки, плавать на лодке, пить газированную воду (помню, как компания ребят потребовала «шесть стаканов») или идти в хороводе на площадке, усыпанной песком под звуки «Музыкального момента» Шуберта (непременный гармонист посередине на табурете) и следовать за плавными движениями ведущей, Зои Сугробовой, старшеклассницы из нашей школы, подрабатывающей здесь культмассовиком или, как говорили, «затейником». В белом платьице, в белых тапочках (их чистят зубным порошком) очень даже хорошо размяться в парке.
Зависть вызывает Зоя на школьных вечерах, демонстрируя свою акробатику. Дома я стремлюсь ей подражать, закидываю правую ногу за шею. Получается.
Иной раз мы идем в оранжереи парка подышать ароматом прекрасных цветов, впитать особой теплоты воздух и купить рассаду для маминого сада или букеты пахучих цветов в комнаты. Я очень люблю флоксы и даже сейчас, когда пишу эти строки, вдыхаю поднимающийся из нашего цветника под окнами этот напоминающий былое душистый ветерок[60].
Бывают комические случаи, буквально повторяющие эпизоды из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. Гуляем в парке, созерцая XVIII века беломраморный памятник любимой собачке среди яблоневого сада на одном из заповедных островов — вход недоступен. Вдруг среди какой-то суматохи налетают в противогазах дядьки и тетки с носилками. Репетиция Осоавиахима газовой атаки и ее ликвидации. В воздухе какая-то гадость, имитация иприта. Всех созерцателей крепко хватают, укладывают на носилки тетки с красными крестами. Мы стараемся выбраться из этого сумбура и улепетнуть подальше, вообще бежать из парка. Уж лучше смотреть, как с вышки прыгают храбрые девочки — парашютистки, или пойти в комнату смеха, посмеяться над собственным уродством, или ближе к вечеру — на хороший концерт в так называемый Зеленый театр, где тебе и балет, и акробаты.
А зимой — каток. Огромная площадка залита льдом и огнями, лед сковал пруды, склоны их снежные тоже залили водой, и они обледенели. Музыка играет, и мы, кто большой, кто маленький, на коньках. Старший брат на беговых «норвежках», ух, как несется, страшно на поворотах, срезает. У меня вместо детских «снегурок» солидные «гаги», это уже высокий класс для катка. Младших с собой не берем. С нами подруги и мальчики — ухаживают. В коротенькой шелковой шубке на меху и в теплой юбочке хорошо скользить по льду, едва припорошенному снегом. Катишься, сам собой без всякого труда; отталкиваться, помогая себе, запрещено. А если что не так, рядом старший брат. На лыжах так и не научилась. А на коньках помню даже первые уроки, когда «снегурки» со страхом спустили меня с маленького пригорка. Но зато в парке неслась бесстрашно с площадки по ледяным скатам прудов так, что остановиться трудно. И совсем не страшно. Здесь гораздо интереснее, чем на катке в центре на Петровке (старинный каток), да и к дому близко, а туда еще ехать. Шелковая шубка на меху и другие прелестные вещи, платья и кофточки, — это из огромного магазина на Петровке (бывший Мюр и Мерилиз), который все равно называют «Мюр». Там замечательные лифты, вышколенные продавцы, даже есть швейцары и при лифте мальчики с галунами. Мы с мамой покупаем там, но тоже не так просто, а по какому-то литеру. Значит — не для всех. Не для всех и ателье аппарата ЦК, где шьют маме и даже мне, да так хорошо и изящно. А что попроще, мама отдает знакомой молодой женщине в нашем подъезде, да и сама много возится с починкой нашего белья, штанишек, платьиц. У нее есть ножная швейная машина — вечный «Зингер», и она часто стрекочет среди дня, благо отца дома нет, а мы заняты своим делом.
Года два до Новых домов не было трамвая от площади Красной Пресни, откуда шла связь с центром. И мы очень даже оценили трамвай, как оценили и то, что у нас есть свое почтовое отделение: Москва 100.
Самое же интересное — по Москве-реке ходят кораблики — пароходики, и мы путешествуем до Кунцева и дальше. Если же весной разливается река, то особое удовольствие — вылавливать из воды, что пошлет паводок (от него замазывают смолой подвальные помещения), и нам попадается добыча — например, пачка царских ассигнаций с Петром и Екатериной. Мы их сушим, раскладываем на солнышке, а потом играем в продавцов — покупателей, добавляя серебряные монеты, привезенные из Дагестана. А мама поет нам смешную песенку из ее детства, и мы узнаем, что есть испанская монета реал, которую щедрая донья Клара из Мадрида подала нищему.
Московский двор — как же без него! Да, это вам не Махач-Кала и не наши скромные детские игры. Тут держи ухо востро. Здесь полагается, чтобы некто, самый, самый опасный хулиган (мы это слово впервые здесь услышали), был грозой огромного двора и был благожелательно настроен. Скажут: как же Алибек Тахо-Годи поехал в такой демократический район, что, ему негде было поселиться? Было, конечно, но в Дом на набережной, как я уже упоминала, он принципиально не хотел, а здесь очень даже порядочная и солидная публика живет. Это особая политика расселения — разбавлять пролетарскую массу, расслаивать и вместе с тем как бы воспитывать ее. Но для всех уравниловка. По одной комнате — семье. Вот пример. В нашем подъезде пролетариев — две-три семьи, остальные — служащие, инженеры, летчики, преподаватели, каждому по комнате. Есть только две квартиры особенные — на 3-м этаже дипломат, наш торгпред в Швеции Целлер, занимает один всю квартиру, и на 5-м этаже Алибек Тахо-Годи, даже с двумя балконами.
С Целлерами мы, дети, дружим. С главой семьи всегда вежливо здороваемся: «Здравствуйте, Гергард Андреевич». Обрусевший немец (а может быть, и швед) с незаметным кивком проходит в подъезд. Но у него замечательные дети — высокий, здоровенный Годар, или Дарик, и высокая светловолосая Эльвира. Они оба по виду вагнеровские герои и очень наивные: жили все время за границей и осваиваются постепенно. Однажды вышли гулять в красных брючных костюмах. За ними бежали, свистели, хохотали мальчишки. Но вскоре Годар уже носился, спускаясь на перилах по лестнице, и сам выкрикивал боевые кличи, а Эльвира — вся в музыке (поступила в консерваторию в дальнейшем), и мама их Нина Александровна, как зайдешь к ним, сидит грустно и вяжет, вяжет что-то из чудесной, мягкой шерсти, а рядом звонкая крохотная зловредная собачонка. Да, грустная Нина Александровна что-то предвидела — мужа арестуют в 1937 году. Годар погибнет в каком-то особом батальоне, а Эльвире тоже уготована тяжелая судьба.
В соседнем подъезде вполне приличная публика. Там музыкант Ширинский[61] из квартета имени Бетховена, летчик Жук — погибнет вместе с гигантским самолетом «Максим Горький», оставив сиротами жену и дочь. Там в странном rez de chaussée (на уровне земли) в красивой комнате две почтенные дамы — сестры, и два белых шпица. На третьем этаже — моя приятельница Таня Смирнова с братом Мишкой, мамой, тетей Серафимой и чудесные цветы «белая красавица». На втором — интеллигентное семейство Седуковых. Вася и Августа учатся в нашей школе. А на первом — Володька Зорин, тоже из нашей школы, сын дворничихи Паши, Прасковьи Григорьевны. Знаю, что, когда у нее умер младенец, мама навестила ее и отнесла продукты и деньги, совсем по старому обычаю.
