Больше всего они походили на древних летающих ящеров, птеродактилей, только крупнее и отвратительнее, оснащённые рогами и лапами с длинными острыми когтями. Их зубастые пасти скалились в мерзких ухмылках, а глаза пылали злобой — почти человеческой. В небе они выглядели неестественно, было непонятно, как такие здоровяки способны оторваться от земли, но летели быстро, и кожистые крылья рассекали воздух с резким свистом.
От нетерпения и желания поскорее напасть твари сбились в кучу, нарушили боевой строй, двое задели друг друга крыльями, потеряли ритм полёта, и это обстоятельство дало Герману дополнительный шанс. Воин планировал подпустить ящеров как можно ближе, затем резко взмыть вверх, используя своё преимущество в скорости и маневренности, и атаковать с высоты, но, столкнувшись, твари подыграли ему, одному птеродактилю пришлось уйти вправо, второй же сбросил скорость, беспорядочно захлопал крыльями, и Герман стремительно нырнул под него, проскользнул мимо страшных когтей, почти до рукояти вонзил меч в беззащитное брюхо зверя и потащил вперёд, распарывая врага, как набитый мусором мешок.
Небо огласил жалобный вой.
Выскочив из-под ящера, Герман взмыл вверх с разворотом — сам того не зная, выполнил полноценный иммельман и увидел красивое: распоротый враг камнем летит к земле, попутно бомбардируя её чем-то красным, а две другие твари растерянно мечутся вокруг, пытаясь сообразить, как именно они потеряли собрата.
— Учитесь! — в восторге завопил Герман, хотя, конечно, ничему он не собирался этих гадов учить.
Только убивать!
И ринулся в следующую атаку.
Второй монстр так и не понял, что случилось, и даже вряд ли ощутил страшный удар в основание черепа. Просто — раз! — и выключился свет. Причём навсегда. Атака сверху — одна из самых неприятных в воздушном бою.
Второй победный крик, второй вопль умирающей твари, вторая туша, ломающая ветви при падении к земле. Два — ноль в пользу Германа, но оставался третий враг, и расслабляться нельзя…
И не получилось.
Третий ящер знал цену времени в бою и набросился на Германа в то самое мгновение, когда воин праздновал победу. И должен был разорвать его, но в самый, в самый последний миг Герман ухитрился извернуться, сотворив совершенно невозможное сальто, и вместо смертельного удара когтём получил лишь мощный толчок, швырнувший его в сторону ближайших облаков.
Закувыркало так, что где там небо, где земля! Земля-небо-земля-небо-земля-небо! Сумасшедший вихрь сбил с толку, с ориентации, едва не заставил забыть о том, что в любой момент огромный ящер окажется на расстоянии удара, и тогда уж точно не спастись…
Но не заставил.
Герман шумно выдохнул и «выключил» полёт. И тут же рухнул вниз, к вершинам деревьев, рухнул, но перестал вертеться из стороны в сторону и в самом деле избежал следующего выпада подоспевшей твари.
Ударился о ветки, вновь «запустил» полёт, остановился, ухватился за толстый сук и замер, тяжело дыша. Ящер тенью скользнул над головой, высматривая, куда упал воин, развернулся и пошёл на снижение.
— Я здесь, придурок, здесь!
Герман взмахнул рукой, привлекая внимание разъярённой твари, убедился, что замечен, и стал медленно спускаться к земле… И рассмеялся, увидев, что враг попал в заботливо приготовленную ловушку.
Здесь, в чаще, среди могучих стволов и переплетения толстых ветвей, размеры ящера играли против него: тварь не могла повернуться, с трудом взмахивала крыльями, выглядела неуклюжей, как слон в посудной лавке — и была такой! — а маленький на её фоне Герман мгновенно заполучил огромное преимущество.
Атака!
Герман ловко избежал удара лапой, ушёл птеродактилю за плечо, обогнул крыло, вновь вернулся и вонзил меч точно в сердце врага.
И быстро отлетел в сторону, не мешая твари падать на землю.
Победа!
Смрадные гады сдохли, мир сделался чище, и сквозь бурную радость от виктории пробилась ясная и яркая мысль:
«Это твоё призвание, воин! Это твоя жизнь…»
* * *
Бранделиус не мог покинуть кресло — исходящая из камня энергия проходила сквозь мастера церемонии, навсегда скрепляя его с инициируемыми людьми, и Парацельс не рекомендовал мастеру менять местоположение, — однако это обстоятельство не мешало Антону внимательно следить за происходящим.
Для постороннего глаза, правда, и следить-то было не за чем: шесть человек валяются в креслах и на подушках, дыхание спокойное, позы расслабленные, естественные и очень вольные. С виду — спят. Или ловят кайф. Или загипнотизированы до потери ориентации. Другими словами, на что тут смотреть? Тем более — внимательно.
Но Бранделиус знал, на что.
По редким вздохам и едва уловимым всхрипам, по незаметному подрагиванию пальцев и век, по играющим уголкам губ и редким сменам поз Антон пытался читать происходящее за пеленой церемонии, силился узнать, а точнее, угадать, кто и каким вернётся в реальный мир из тех увлекательных странствий, которые они сейчас переживали.
И которые вцепились в них, податливых и ничего не понимающих, чтобы изменить навсегда.
Когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя…
А эти шестеро в неё не смотрели — они в бездну нырнули. Растворились в ней в надежде измениться. В желании измениться. Но они не знали, какую цену придётся заплатить за прикосновение к Неизведанному.
За невероятную силу, которую каждый из них обретёт.
— Парацельс… — прошептал Бранделиус, разглядывая своих будущих рабов. — Ты ведь меня не подведёшь, правда? Твой рецепт сработает, и я обрету власть. Настоящую власть…
И сердце его сжалось в тревожном и радостном предчувствии.
* * *
А Сатурн оказался в лабиринте: стены тёмного камня, холод, вызывающий облака пара при дыхании, под ногами иногда — лужи. И всегда — тьма над головой. То ли потолок затерялся где-то высоко, то ли вовсе нет его, не сделали, а давит на запертого здесь человека именно тьма.
Живая.
Гнетущая.
Тьма…
Он в лабиринте, а откуда вошёл — непонятно, и где искать выход — неясно. Ничего не ясно, кроме того, что коридоры уходят прочь на каждом шагу, их много, но они похожи, как близнецы…
И вдруг — чья-то тень!
Сатурн, не раздумывая, бросился на замеченное движение: поворот, краткий прямой отрезок коридора и ещё один поворот! — на сей раз вправо. Теперь длинный коридор, уходящий в непроницаемую тьму, но в этой тьме опять же мелькнуло нечто… или не мелькнуло вовсе, а почудилось… или не почудилось?
Быть может, это были только шорох, вздох, шелест… и погнался он не за чем-то настоящим, а за своим желанием найти хоть кого-то… Или…
Как бы там ни было, а Сатурн в угрюмом азарте ринулся за мимолётным видением. Хоть тресни, а догнать призрак во тьме, развернуть, заглянуть в незнакомый лик! — это стремление нестерпимо жгло изнутри.
Охваченный столь неожиданным, но крайне ярким порывом, Сатурн мчался, несуразно взмахивая руками — словно разгребая непроглядную черноту, остро вздрагивая от желания настичь таинственную сущность. Хотя он не только не видел её, но и не особенно думал о ней — просто бежал во мраке со страстно перекошенной душой навстречу неведомому. Бежал, бежал, да так и выбежал вдруг из узкого коридора в обширное пространство.
Мрак здесь рассеялся, и пленник лабиринта смог оглядеться.
Он оказался в большой сумрачной зале с дымчатыми зеркальными стенами, бесчисленное множество раз отражающими самое себя. Обманывающими хуже тьмы. Рассеивающими внимание и убеждающими, что отсюда не выбраться.
Шаг — холодное стекло.
Шаг — холодное стекло.
Шаг…
«Где выход?»
Сатурн вспотел от нестерпимой тревоги, задрожал, почти запаниковал, но вдруг… Волшебным проводником мелькнула давешняя тень.
— Есть!
И снова бешеный бег за неизвестным. И какое-то сверхестественное чутьё не позволяет ему врезаться в предательские зеркала, на которые он только что натыкался при каждом движении. Показалось… Могло показаться, что неуловимая тень стала ему проводником, не только задающим верное направление, но и оберегающим от опасностей.
Могло так показаться, если бы Сатурн дал себе труд разобраться в происходящем. Но он просто бежал, думая лишь о том, чтобы догнать… Догнать то, о чём ничего не знал…
Время странно заплясало, и из обычного, ровно текущего потока внезапно превратилось в дёрганое мельтешение нанизанных одно на другое событий и мест, закрутилось, подобно самому лабиринту, то и дело бросая Сатурна то в прошлое, то в неизведанное.
Он видел скромный дом, в котором родился, и грандиозные дворцы, которых не было; видел себя на первом свидании и на похоронах; путался, глядя в незнакомые лица, и лишь потом понимал, что видит родных — прадедов и внуков… И продолжал бежать, потому что, когда он останавливался — время пропадало и тьма, до сих пор царившая над его головой, начинала опускаться, грозя поглотить и лабиринт, и его, Сатурна, ничего не понимающего…
