Однако Данте показалось, что презрительное отношение танцовщицы к толпе притворно. Наверняка ей льстило всеобщее внимание и она лишь изображала пренебрежение.
Ритмичные удары барабана и тарелок усилились. Антилия подходила все ближе и ближе. Любопытство, которое вначале испытывал поэт, стало перерастать в неосознанное возбуждение. Он как зачарованный наблюдал за приближением женщины. Она двигалась, ловко уклоняясь от жадных пальцев взволнованных зрителей.
Данте наконец разглядел танцовщицу в подробностях. Ее тело было скрыто под тонким шелковым покрывалом, искусно вышитым узорами с павлиньих перьев. В своем диковинном одеянии она напоминала грациозную экзотическую птицу. Изящные запястья украшены металлическими браслетами. Ни в одной флорентийской таверне Данте не доводилось видеть подобную танцовщицу.
Вот Антилия подошла к столу ученых мужей и остановилась, слегка поводя бедрами и позванивая браслетами. Она пристально смотрела на сидевших за столом. Данте заглянул в ее глаза — они были черны как оникс. Чувственным движением Антилия запрокинула голову, изогнув шею, украшенную монистом из мелких золотых монет. Потом она повела плечами, качнула грудью и роскошными бедрами и начала извиваться. Извивалось все ее тело от шеи до тонких лодыжек, украшенных золотыми цепями. Танцовщица завертелась на месте, подняв руки, на ее лице была написана гордость языческой жрицы, совершающей древний ритуал.
Данте не отрывал взгляда от ее прекрасного лица. В ее чертах было что-то восточное. Высокие скулы были умело подчеркнуты румянами, и из-за этого ее лицо казалось отлитым из бронзы. Танцовщица двигалась с грацией пантеры.
Поэт был околдован. Танец Антилии был похож на некий нечестивый ритуал, ведь праздновавшая его жрица явно не отличалась скромностью. Но при этом в нем было что-то духовное, две противоположности — дух и плоть — слились воедино… Если в Земном Раю танцевали, это делали именно так. Там танцевала сама Лилит. Так танцевали те, чье падение повлекло за собой многовековые страдания человечества. На лице Антилии больше не было сладострастия, с которым она перед этим открывала свое тело чужим взглядам. Теперь у нее на губах играла ангельская улыбка.
Поэт с удивлением поймал себя на мысли, что в грязную таверну воистину спустилась с небес божественная посланница, ангел, недоступный постыдным желаниям.
Танцовщица вращалась все быстрее и быстрее. Полы ее покрывала вращались вместе с ней, поднимаясь все выше и выше. Наконец они раскрылись под взглядами онемевших зрителей как лепестки огромного цветка. Музыка грохотала. В неистовом темпе били тарелки и барабаны.
Данте всем своим существом ощущал, как собравшиеся вокруг него мужчины желают эту женщину. Какая-то сила подняла его на ноги вместе со всеми. Словно магнитом его тянуло к восхитительному женскому телу, полностью появившемуся из-под раскрывшихся лепестков покрывала. На женщине не было никакой одежды. Лишь на плоском животе сверкал золотой кулон на цепочке. Не видя ничего вокруг себя, Данте не мог оторвать взгляда от треугольничка мягких волос в низу ее живота…
Женщина продолжала в экстазе вращаться на одном месте в ореоле лепестков, расшитых павлиньими глазами. Ее сложенные над головой руки трепетали. Казалось, ее танец никогда не кончится…
Внезапно музыка замолчала. В этот же момент танцовщица прекратила головокружительное вращение так легко и просто, словно была невесомой. Покрывало упало и скрыло от посторонних глаз ее обнаженное тело.
Женщина закуталась в покрывало и некоторое время стояла неподвижно, переводя дух, с таким видом, будто понятия не имела о буре желаний, которую вызвала среди зрителей.
Данте тоже окаменел. Потом осознал, что смотрит на танцовщицу разинув рот от вожделения, устыдился и попытался взять себя в руки. Не иначе, это последствия приема загадочного снадобья чанду, иначе с чего флорентийскому приору так реагировать на вид обнаженного женского тела, пусть даже такого прекрасного. Поэт смутился и сел, надеясь на то, что никто не заметил, как он с разинутым ртом пялится на голую женщину.
Молчание нарушил Теофило:
— Теперь вы наверняка понимаете, почему мы называем наш узкий кружок последователями Третьего Неба.
Приковывая к себе похотливые взгляды мужчин, танцовщица в гробовой тишине подошла к двери, скрытой за занавеской, и исчезла.
Все начали разговаривать и смеяться, но как-то невесело, словно каждый боролся в этот момент со своим демоном сладострастия.
— Понимаю, — пробормотал Данте. — Легко могу себе представить, что перед нами была посланница самой богини, управляющей третьим хрустальным сводом небес.
Возбуждение постепенно проходило, и поэт с трудом приводил в повиновение собственные чувства.
Неужели божественная покровительница будущего университета его родной Флоренции — распутница? Блудница, триумфально шествующая из одной таверны в другую без одежды и при всех регалиях своего постыдного ремесла!
Остальным приорам наверняка дали взятку! Только это может объяснить царящее во Флоренции разложение нравов!
«Как это много говорит о нашем времени! — пряча горькую усмешку, подумал поэт. — Богиня любви избрала своей посланницей блудницу!»
От тягостных размышлений Данте отвлек звучный голос Веньеро.
— Ну и как вам это зрелище, мессир Данте? Вам не кажется, что мудрость наших друзей проявляется и в их тяге к красоте — лучшем из того, что есть в этом мире? Поверьте мне, я знаю всех знаменитых красавиц Средиземноморья, но этой женщине нет равных!
— А кто она такая? — стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил поэт.
— Антилия появилась во Флоренции недавно, — ответил Августино, в чьих глазах еще блестело желание. — Она из далеких стран. Видели, какое у нее лицо? Говорят, она одна из немногих, кто спасся во время резни, учиненной сарацинами в Сан Джованни д’Акри. У нее ничего и никого нет, только эта умопомрачительная красота. Наверняка на родине она и научилась этому невероятному танцу. Это вам не наши деревенские пляски!
— Вряд ли ее родители итальянцы.
— Может, они были византийскими греками. Или евреями. Или рабами родом из Анатолии. Она и сама не знает. Или не хочет признаваться.
— Ну и как? — с хитрым видом спросил поэта Бруно Амманнати. — У вас не возникает желания поближе познакомиться с этим источником нашего вдохновения?
Мужчины за столом навострили уши, всем было интересно, как Данте, этот поборник добродетели, отреагирует на подобное предложение.
— Здесь пиршество скорее любви, а не мудрости, — уклончиво ответил он.
— Причина тому — женщина, которой вы только что восторгались, мессир Алигьери, — сказал Антонио да Перетола. — Но разве не могли быть посвящены ей ваши строки, которые я с удовольствием вспоминаю:
«Voi che sapete ragionar d’AmoreUdite la ballata mia pietosaChe parla d’una donna disdegnosaLa qual m’ha tolto il cor per suo valore»?[5]
Данте возмутился, услышав начало одной из канцон, посвященных им Беатриче. Как можно восхвалять этими словами плотские прелести какой-то там танцовщицы?!
У него на языке вертелась резкая отповедь, но он удержался. Ведь Антонио наверняка хотел не обидеть его, а польстить ему!
— Кроме того, и мудрейший Соломон не отказывался выполнять пожелания царицы Савской. Он делал это без колебаний и не утерял из-за этого ни крупицы своей славы, — каким-то двусмысленным тоном сказал архитектор Якопо. — Может, и вы найдете здесь новые источники поэтического вдохновения…
— Увы, но обязанности моей новой должности не оставляют мне времени для сладостных любовных песен, — ответил Данте.
— Но ведь мы рассуждаем здесь не только о любовных утехах, — миролюбиво заметил Чекко из Асколи. — Мы говорим и о плодах познания, и о том, что скрыто от нас природой, которая ревниво стережет свои секреты. Истинное призвание ученого — пытаться проникнуть во все тайны. В этом и заключается высшая задача Studium, который мы создаем.
— И все же именно любовь должен особенно тщательно изучать человеческий ум, — настаивал Якопо. — Кому это знать лучше вас, мессир Алигьери?!
Все закивали, соглашаясь с архитектором. Августино даже открыл рот, чтобы что-то добавить.
— Именно любовь, говорите? — внезапно опередил его Данте. — А смерть? Злодеяние?
Никто не нашелся что ответить.
— Злодеяние? — пробормотал наконец Бруно. — Думаете, ученым умам стоит заниматься злодеяниями? Как это можно? Ведь и Сократ, и Платон считали любовь и злодеяние несовместными?!
Данте оглядел собравшихся.
— Злодеяние ужасно, но его источник все в той же душе человека. Злодеяния сопровождают нас с момента первого грехопадения. С первого убийства, когда Каин призвал брата к себе на пастбище. — Данте на секунду замолчал, оценивая впечатление, произведенное его словами. — При этом мне кажется, что нет такой загадки, какую не могли бы решить разум и добродетель. Ведь злодей оставляет на теле своей жертвы отпечатки не только своих рук, но и своей черной души. Жертва же по принципу тайного влечения противоположностей притягивает к себе своего палача. Выходит, палач и жертва две стороны одной медали.
