Когда Болеслао с корзиной и двумя пластиковыми пакетами поднимался к себе на не внушающем доверия лифте, консьерж открывал ему дверцу с почтением, положенным сеньору, покупающему такую хорошую еду и выпивку. Делая покупки, Болеслао не забывал и о соседях по дому, и однажды на Растро приобрел холодильник, чтобы хранить в нем шампанское и паштет, на тот случай, если кто-нибудь к нему зайдет. Так Болеслао коротал свою жизнь, с тех пор как она стала совершенно пустой, после того как он перестал быть бухгалтером.
Болеслао возвращался домой излишне (и бестолково) нагруженным покупками. Он бросал все, где придется, и вспоминал, что в действительности главная и единственная проблема состоит в наличии или отсутствии воображения. Быть или не быть? — Ерунда: есть воображение или его нет. Если оно есть, значит, утро спасено. Еще хуже, разумеется, дело обстояло с вечерами.
Болеслао закладывал часть купленного в ленивый холодильник с Растро, не совсем исправный, округлой формы, выпущенный в пятидесятые годы. Остальное размещал в кухне, учитывая возможность неожиданного прихода соседей/гостей. В конце концов он открывал бутылку виски, виски, привезенного из старых голландских колоний, виски, в которое аборигены добавили натуральные тонизирующие необычные приправы, и, не торопясь, снимал пробу. В молодости у Болеслао была любовница голландка, девушка из Амстердама, велосипедистка.
Если бы Болеслао читал книги (он практически не читает даже детективов), то, имея в виду себя, мог бы повторить старую фразу старого Генри Миллера: «Я — одиночество, играющее на ксилофоне, чтобы оплатить наем своей квартиры». До Болеслао вдруг доходит, что это все равно, жениться или не жениться. Если кто-то не женится, то заканчивает тем, что раздваивается внутри самого себя. А жена со временем становится прислугой.
Вот что происходило с Болеслао.
* * *
Красный мотоцикл на детских колесиках мчится по воскресному вечеру. Ханс сидит за рулем, а Болеслао — сзади, крепко обхватив за пояс своего друга, начавшего отпускать брюшко.
Мотоцикл проносится по широким улицам, размеренно рокоча в тишине заканчивающегося выходного дня, гаснущего как костер. Мотоцикл катит по узким старинным улицам и переулкам, наполняя их светом от своей фары. И Болеслао понимает, что такой пустяк, как поездка на мотоцикле в роли поклажи может изменить жизнь человека, сделать его свободней, открыть перед ним более широкие перспективы по сравнению с тем, что у него есть в настоящем.
Сначала была встреча с Андреа, рассказ о случившейся трагедии, испытание плачем уткнувшейся в его плечо женщины/девушки (дочка, поужинав, снова собиралась на дискотеку), исполнение долга добропорядочного человека, в то время как на самом деле ему хотелось бы (плачущие женщины его возбуждают) опрокинуть Андреа на первую попавшуюся в доме кушетку и изнасиловать. Но, обнимая Андреа, он старается, чтобы объятие оставалось не более чем дружеским. «Я это знала, знала, этим и должно было закончиться, он пил слишком много», причитает она, а Болеслао второй раз за день (слишком много) рассматривает работы, выполненные из лакированного дерева, видит картины на стенах, и знает, что А. убила эта скверная, не проданная живопись.
Если бы она была хорошей, произошло бы то же самое. Искусство всегда пожирает мастера. Постоянно повышая свои требования к нему, оно убивает его, уничтожает. И неизвестно что выматывает больше, успех или неудача. Какой смысл говорить о грузовике. А. должен был умереть.
Тяжелые формальности, связанные с сопровождением Андреа на такси в Ла Пас, бесцельное представление Ханса, — еще один друг, — прежде, чем оставить ее наедине с трупом, продолжающим жить в отделении интенсивной терапии среди десятков ему подобных «подключенных». «Вопрос лишь в том, чтобы отключить, когда вы примите решение», сказал врач.
И, видимо, Андреа приняла решение, потому что им сообщили, что похороны состоятся завтра в восемь утра, и они простились с ней, обменявшись невинными поцелуями и пообещав вернуться в восемь, чтобы присутствовать на погребении. И с тех пор они колесили (колесят) по городу на веселом мотоцикле, практически не получившем никаких повреждений при столкновении. Ханс немедленно все исправил.
Крепко обхватывая своего друга за талию, которой уже нет, Болеслао чувствует, что как по волшебству освободился от жилища А. — неудобоваримого вместилища плохого, неусвоенного искусства, от самого А. с его едким юмором неудачника, от плача и объятий Андреа, не вызвавших у него никакой другой реакции, кроме неуместной эрекции. Он кажется себе легким и прозрачным. Ноябрьский/декабрьский ветер насквозь продувает его голову (как мало волос у него осталось), очищая ее от алкоголя и впечатлений, оставшихся после общения с людьми, восстанавливая память. Возможно, это единственное, что у нас есть в мозгу.
У Ханса и Болеслао появился план — навестить Хулио Антонио, старого друга из стародавних времен, живущего за городом на своем участке земли. К нему нужно добираться по шоссе, ведущему в Ла Корунью. Но, так как скоро рождество, Ханс хочет отвезти Хулио Антонио, большому выпивохе, немецкого вина (ну, как скажешь немцу, что рейнские вина омерзительны и абсолютно непереносимы), бутылку вина. Поэтому они едут в сторону «Артуро Сориа», где живет Ханс, чтобы забрать бутылку.
— От меня позвоним Хулио Антонио и предупредим его, что приедем. Я иногда заезжаю к нему по воскресеньям.
— Хорошо.
Хорошо. Болеслао все равно. Болеслао предпочитает не знать, куда они едут — сейчас на мотоцикле и вообще в жизни, потому что когда не знаешь направления стрелы времени, цель завладевает человеком, поглощает его. Как раз этого и хочется Болеслао. Мотоцикл катит по сдающему свои позиции воскресенью. Зажженные окна оповещают о том, что включены телевизоры, о беспорядочных домашних хлопотах, о том, что семейный очаг тоже сдает свои позиции.
Они прекрасно едут, все замечательно. Болеслао рассматривает город, такой знакомый, но кажущийся ему новым. Все зависит не только от наблюдателя. Важно еще, откуда смотреть. Для того, кто никогда раньше не ездил на мотоцикле, этот Мадрид с соснами и шале, поставленными впритык друг к другу, с площадями эллиптической формы и автострадами, напоминающими Миссисипи, выглядит действительно необычно. Болеслао освобождается от жестокого заблуждения, свойственного пенсионерам, представляющим себе мир абсолютно неподвижным. Пенсионер думает или чувствует как древние греки, считавшие, что время не имеет ничего общего с пространством.
После Эйнштейна время превращается в нечто похожее на поэтическое продление пространства. Греки жили в статичном и дуалистичном мире. Пенсионеры — это греки, лишенные хламиды и величия. Болеслао читал какие-то работы Эйнштейна и даже Гейзенберга и Планка, но ничего не понял. Теперь, передвигаясь на мощном мотоцикле Ханса, напоминающем детскую игрушку, он понимает их лучше.
Красный мотоцикл на детских циркаческих колесиках освобождает его от времени, пространства, греков, от мертвого и пьяного А. и от всех неприятностей. Болеслао хотелось бы, чтобы эта поездка на мотоцикле продолжалась вечно. Ему внушает ужас даже сама мысль, что снова придется бессмысленно и бесцельно тащиться по асфальту пешком. Между тем мотоцикл катит по аллеям, мимо небоскребов и сосновых рощиц, мимо великолепных ресторанов, сверкающих как драгоценности, спроектированных и построенных так, чтобы поужинать в них было бы сплошным удовольствием.
Ноябрь/декабрь наполняют чистой и простой земной радостью изношенную душу Болеслао, или, по меньшей мере, — осеняют его лоб, ставший более высоким, после того, как часть волос выпала.
Ханс живет в районе «Артуро Сориа». Он держит львенка и занимает с ним квартиру на первом этаже. Это нечто среднее между жилым помещением и мастерской. Комната забита деталями машин и разного рода оборудованием. Кое-что — старое и куплено из эстетических соображений, так как не используется (в каждой профессии, в том числе и в слесарном деле, есть свои фетиши).
Журналы о моторах со всего света собраны в стопки по углам и, кроме того, — раскрытые, — разбросаны повсюду вперемешку с разворотами из «Плейбоя» и «Пентхауса», на которых напечатаны фото голых девиц. Такие же картинки закреплены кнопками на стенах. И Болеслао спрашивает себя, не мастурбирует ли Ханс и не фетишист ли он как все женоненавистники и холостяки. На части фотографий длинноногие модели голышом сидят на мотоциклах или украшают собой мерседес предпоследней серии. Так делается реклама. А львенок, посаженный на короткую цепь, рычит совсем рядом с ботинком Болеслао.
— Можно его приласкать?
— Это не кошка.
— Мне тоже хотелось бы, чтобы у меня был лев.
— Они едят слишком много мяса и в любой момент могут цапануть тебя лапой.
