«…грабежи, разбои и другие имущественные преступления не подвергались надлежащему преследованию, стали в войсках обыденным явлением. Честный солдат обращался в гнусного мародёра, исчезала всякая идейность и даже простая порядочность, и на смену им приходили низкие корыстные мотивы и грубый произвол.
Население, восторженно встречавшее войска, вскоре с ужасом отшатывалось от грубых пришельцев…».
Владыка Вениамин в своей горестной и правдивой книге честно признался: «Мы не белые, мы — серые». Может статься, что и Вы, Илья Сергеевич, совсем не белый, как Вам это кажется, а серый историк?
* * *
Главная историческая фигура, вызывающая у Глазунова судорожные приступы ненависти, — конечно же, Сталин.
«Я всей своею генной и жизненной памятью ненавижу пресловутого Кобу, а затем Сталина».
Чего только не наговорил «профессиональный историк» о Сталине, собрав в своей книге все слухи, всю ложь, все сплетни прошлых времён. И о том, что гражданской женой Сталина была Роза Каганович; и о том, что рост его был всего лишь 165 сантиметров; и о том, что, по сообщению «Вестника Бнай-Брит» от 3 марта 1950 года, Сталин был евреем; и о том, что Сталин, произнесший в 1945 году знаменитый тост за здоровье русского народа, тут же добавил на грузинском языке какому-то безымянному «своему соплеменнику»: «Если хочешь, чтобы шакал съел своё говно, надо его похвалить».
«Сталин расстрелял замечательного актёра Михоэлса…»
Историк даже не знает, какой смертью погиб Михоэлс.
Эти исторические изыскания недостойны того, чтобы их опровергать. Но когда Глазунов пишет о Сталине: «Его обращение к памяти великих предков было, когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», то он, как гоголевская унтер-офицерская вдова, сечёт сам себя, потому что в своей же книге пишет о том, как его поразили идеологические перемены предвоенных лет:
«Вспоминается, как впервые в жизни ещё до войны, после увиденных мною спектаклей „Суворов“ и „Иван Сусанин“, я был потрясён…».
Потрясён был и его отец:
«Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о „Науке побеждать“ Суворова. Странно, — комментировал он. — Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили. Вспомнили о Суворове, когда Гитлер пол-Европы отхватил. Удивительно, что и Эйзенштейн после лжи „Броненосца Потёмкина“ получил социальный заказ на „Александра Невского“. Воображаю, какую агитку состряпает…».
Так что Сталин обратился «к памяти великих предков» не тогда, «когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», а за два, а то и за три года до начала войны.
Только после того как из высших эшелонов власти — политической, военной, чекистской — ему удалось вычистить всех идеологов мировой революции, всех воспитанников Троцкого, в том числе из генералитета и высшего офицерства, всех фанатиков-интернационалистов, страна смогла вспомнить Александра Невского, Ивана Сусанина, Александра Суворова… Отец Глазунова удивился этой перемене, но не понял её смысла. А сын до сих пор не понял и всё талдычит о том, что Сталин вспомнил о героях русской истории лишь в ноябре 1941 года.
Где корни этой ненависти? В происхождении? Может быть… Родня так или иначе была ущемлена в правах, особенно в первые послевоенные годы, кто-то сидел, кто-то был сослан. Роптали. Осуждали. Терпели.
Но время делало своё дело. В тридцатые годы отец художника, несмотря на то, что в гражданскую воевал с красными, получил серьёзную должность в наркомате пищевой промышленности, без защиты диссертации был удостоен учёной степени кандидата наук, читал лекции по истории и экономике России в институте имени Энгельса, был доцентом географического факультета Ленинградского университета.
Его старший брат Михаил после Военно-медицинской академии служил во время гражданской войны на стороне красных, а в 1941–1945 годах был патологоанатомом Советской армии. Даже в партии состоял и умер в звании академика медицины.
Так что дворянское происхождение Глазуновых в 30-е годы, которые хорошо помнит Илюша, уже не мешало им жить и работать.
Откуда в таком случае взялась его патологическая ненависть к Сталину и когда она сформировалась?
Сам Глазунов умеет и любит властвовать над людьми — тому я свидетель. Он знает, как подчинить их своей воле, обладает обаянием и почти мистической силой внушения. То есть он — человек авторитарного склада, умеющий во что бы то ни стало добиваться своих целей, человек, создавший, по словам Проханова, свою «империю». «Я люблю, — пишет Глазунов, — время Грозного царя Ивана. Оно требует глубокого изучения, а не идеологических ярлыков». Он преклоняется перед деспотом Петром Первым. И, по всей логике, должен понимать Сталина. Ан нет! И у меня есть некоторая догадка — почему…
Однажды, лет пятнадцать тому назад, мы втроем — хозяин, Татьяна Доронина и я — ужинали на Арбате в глазуновской башне, в главном её зале, обрамлённом бесценными иконами.
Разговор шёл о разном, но хорошо помню страстные речи Ильи Сергеевича об арийских корнях европейской культуры, о сакральных смыслах свастики, о расовых тайнах человечества и о трагической ошибке истории — войне двух великих народов Европы: немецкого и русского.
Много раз до и после этого вечера Глазунов, когда прямо, а когда таинственными намёками, обозначал свой пиетет перед автором книги «Майн кампф». Свято место пусто не бывает. Там, где оно занято Адольфом Гитлером, — там нечего делать его победителю Иосифу Сталину. И недаром в бессильном желании отомстить истории Глазунов в «Мистерии ХХ века» поместил в гробу на катафалке у Бранденбургских ворот Сталина, а не Гитлера, обгоревшие останки которого рядом с этими воротами были закопаны в воронке из-под советского снаряда.
Глазунов восторгался замыслом Гитлера, который распорядился после взятия Парижа сделать в столице Франции выставку, на которой были выставлены портреты художников-авангардистов и тут же — фотографии больных из европейских психиатрических клиник.
Он с восхищением отзывался о романах писателя первой эмиграции Петра Краснова, который прославил до небес и фюрера, и великую историческую миссию Третьего рейха. Откуда у русского монархиста такие взгляды? Это личное или семейное? Не буду гадать. Но знаю из глазуновской книги: больше всего интереса и внимания Глазунову оказывала антисоветская русская эмиграция ещё и потому, что один из старших братьев его отца, Борис Фёдорович, будучи в оккупации в Царском Селе, пошёл в услужение к немцам и стал работать в комендатуре переводчиком и делопроизводителем. Он был и одним из активных деятелей Народно-трудового союза.
«В семье при мне не поднимали тему, где семья дяди Бори — его жена и две мои двоюродные сестры, Таня и Наташа, хотя я и знал, что он, как и многие тогда, ушёл в потоке отступавшей немецкой армии на запад».
Когда Илья Глазунов встретился в Париже с историком-эмигрантом Н. Н. Рутченко и тот узнал, что Борис Глазунов — родной дядя художника, то воскликнул: «Дорогой Илюша, я хочу поздравить тебя, что у тебя такой дядя. Он был яростный антикоммунист и великий патриот России».
В нашей калужской семье была похожая беда. Сестра моей матери тетя Дуся до войны вышла замуж за дядю Женю — сына церковного старосты.
Брат дяди Жени Валентин во время короткой двухмесячной оккупации Калуги пошёл работать помощником к калужскому бургомистру, назначенному немцами… Калугу освободили под новый, 1942 год внезапно, и почти все, кто сотрудничал с оккупантами, убежать не успели. Валентина поймали и расстреляли безо всякого суда на опушке Калужского бора.
Тётя Дуся, вернувшаяся из эвакуации, узнала о семейной драме и тут же развелась с братом расстрелянного предателя. Помню, как мы забивали дверь, ведущую в комнату, где остался муж тёти Дуси. В нашей семье к этому времени уже погибли двое мужчин — мой отец и дядя Серёжа — военный лётчик, младший брат моей матери… Быть в родственных отношениях с семьёй пособника фашистов наша семья не пожелала.
В декабре 2004 года я приехал на несколько дней в родную Калугу и встретил своего старого товарища, которого знаю — страшно сказать! — более шестидесяти лет, с десятилетнего возраста.
Он рос, как и я, без отца, но его отец, как я помню по рассказам, в начале войны то ли проворовался, то ли растратил казённые деньги, был осуждён и сгинул в северных краях… Мой друг, встретив меня, неожиданно разволновался, сказал, что ему надо срочно поговорить со мной, и буквально затащил меня в гости. И рассказал душераздирающую историю о том, что его отец не проворовался и не присвоил никаких денег. А случилось то, что осенью 1941 года он, семилетний мальчик, с отцом и матерью выехал из Калуги в маленький областной посёлок, куда вскоре вошли немцы, и его отец сам пришёл к ним наниматься на работу в управу.
