'Потом он кудато убежал, принёс вино, но бутылка, была какая-то странная: темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой краской: впрочем, его никто особо не пил. Потом смолкла музыка, прибежал «КОСОЙ» и сообщил, что всех собирают ломитца гоу хом.
Усталый и счастливый до изнеможения, я топал с отрядом в кромешной тьме в сторону «Солнечного» и держал за руку КАТЮ. Звёздная и волшебная ночь, вскоре тяжело и сыро пахнула нам в разгоряченные лица; казалось, готовилась гроза; черные тучи росли и ползли по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо. Отряды ускорили шаг и разделившись надвое, через заднее крыльцо метнулись в свои корпуса. После небольшого оживления, многие отрубились спать, кто-то ещё с жаром обсуждал танец с девушкой из лагеря имени КЛАРЫ ЦЕТКИН. Но я ещё не разделся и не лег.
Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко... Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренне холодел при мысли, что я влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Кати тихо плыло передо мною во мраке, плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно... как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошел к своей постели и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен...
Я лег, но даже глаз не закрыл. Скоро я заметил, как в комнату беспрестанно западали какие-то слабые отсветы. Я приподнялся и глянул в окно. Переплет его четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. «Гроза», — подумал я, — и точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра... Молнии не прекращались ни на мгновение. Я глядел на пожарный пруд, на темную массу сада, на желтоватые фасады далеких корпусоф, тоже как будто вздрагивавших при каждой слабой вспышке...
Я глядел и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря. С приближением солнца все бледнели и сокращались молнии: они вздрагивали все реже и реже и исчезли, наконец, затопленные светом возникавшего дня...
И во мне исчезли мои молнии. Я почувствовал большую усталость и тишину... но образ Кати продолжал носиться, торжествуя, над моею душой. Только он сам, этот образ, казался успокоенным: как полетевший лебедь от болотных трав, отделился он от окружавших его других неблаговидных фигур, и я, засыпая, в последний раз припал к нему с прощальным и доверчивым обожанием...
МОЯ СТРАСТЬ, ЕЖ, ВОРОНЫ И ПОЧЁТНАЯ КРЕМАЦИЯ КОТА
Моя «страсть» началась именно с утра нового дня. Я, помнится, почувствовал тогда нечто подобное тому, что должен почувствовать человек, поступивший на службу: я уже перестал быть просто парнем; я был влюбленный. Я уже сказал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог ещё прибавить, что и страдания мои начались с того же самого дня. Я изнывал в отсутствие Кати: ничего мне на ум не шло, все из рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней... Я изнывал... но в ее присутствии мне не становилось легче. Я ревновал, я сознавал свои нелепые поступки, я глупо дулся и зачастую потворствовал всей этой глупости, и все-таки непреодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее корпуса.
Катерина тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал это скрывать; она потешалась над моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня. Впрочем, не я один влюбился в нее: несколько парней из тусы, были от ней без ума и она их всех держала на привязи, у своих ног. Ее забавляло возбуждать в них — то надежды, то опасения, вертеть ими по своей прихоти, а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, насмешливость, задумчивость и страстность. Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам.
Каждый из ее поклонников был ей зачем-то нужен и она их всячески использовала, поэтому мне приходилось выдержать идиотскую конкуренцию, на что в прошлом и будущем я не согласился бы никогда — Играть на чужом поле.
Хуже всего я понимал отношения, существовавшие между Катей и Вадимом. Что-то сомнительное и фальшивое чудилось в нем даже мне, четырнадцатилетнему парню, и я дивился тому, что КАТЯ этого не замечает. А может быть, она и замечала эту фальшь и не гнушалась ею. Неправильное воспитание, странные знакомства и привычки, все, начиная с самой свободы, которую пользовалась молодая девушка, с сознания ее превосходства над окружавшими ее людьми, развило в ней какую-то полупрезрительную небрежность и невзыскательность.
Она постоянно играла со мной, как кошка с мышью. Она, то кокетничала со мной, и я волновался и таял, то она вдруг меня отталкивала, и я не смел, приблизиться к ней, не смел даже взглянуть на нее.
Как-то раз вечером, в пасмурный день мы сидели с Катей, как голубки на перилах веранды и гоняли разные телеги. Я люблю поговорить на разные темы, но с Катей мне всегда было говорить очень трудно:
— Я не понимаю КЭТ, а что тебе за охота — гулять с жидком Вадиком?
— Да не думаешь ли, что я его люблю?! Да и как я, могла бы его любить, если я смотрю на него сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил... Да я на такого и не наткнусь, наверное! — сказала она задумчиво, и её взор устремился куда-то вдаль, в сторону рощи за пожарным прудом.
— Стало быть, ты никогда ни кого и не полюбишь?
— А тебя-то Сержик? Разве я не люблю? — сказала она и ехидно подмигнула мне. Она ацки потешалась надо мною. Но я этого не заметил, а заметил, как вороны подлетели к МЁРТВОМУ ЕЖУ! Она мне ещё, что-то говорила, но я словно был заворожён. Её слово просто каким-то эхом, приходили мимо меня отдалённым бэкграундом, я словно СНОВА ВОЗВРАТИЛСЯ САМ в СЕБЯ! Из влюблённого в «ГР клуб».
ВОРОНЫ ЖРАЛИ ЕЖА!
— А можешь, прочитать мне какие-нибудь стихи? — промолвила вполголоса Катя и оперлась на локоть.
— ВОРОНЫ КЛЕВАЛИ ЕЖА! А ЦАПЛЯ сожрала УЖА!
— Какого ещё ужа?
— Да вон того! Посмотри!
ВОРОНЫ осторожно ковыряли ЕЖА клювом и били крылом, чтоб он перевернулся. После смерти ЕЖ полностью одеревенел и был тупой как полено!
— Я люблю, когда ты Сержик читаешь мне стихи романтические, а не про ЕЖЕЙ. Прочти мне «На холмах Грузии». Только садись здесь сперва! — она томно указала на место рядом с собой, и по всей видимости полагала, что я буду счастлив до усрачки. Но в этот момент, я был полностью в своей стихии!
ВОРОНЫ ЖРАЛИ ЕЖА! В эту секунду, я конкретно осознал, зачем нам был нужен ЁЖ! ЁЖ был нам послан в виде мистической ЗАМАНУХи для ВОРОН, которых мы теперь могли, чисто спортивно и по модному расстрелять!
—.... не любить оно не может», — повторила Катя. — Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду...
ВОРОНЫ ЖРАЛИ ЕЖА! Их собралась целая стая, другова случая не приставитца! Я спрыгнул с перил и уже хотел метнуца за арбалетом.
— ...Что не любить оно не может — и хотело бы, да не может! Сержик! АЛЁ! Ты где? — она была в лёгкой непонятке. Вместо того, чтобы ВНИМАТЬ её устам — ОРАКУЛА, я пялился непонятно куда. Она тоже повернулась в сторону ворон, которые устроили, целую пляску смерти вокруг мёртвого МЕрА-ЕЖА, возвышавшегося на пожарной куче песка.
— Ну, так, ты прочитаешь мне стихи Есенина?
ВОРОНЫ ЖРАЛИ ЕЖА!
— Пошли в ад эти стихи! — она чуть не упала с перил. Я осёкся и сказал:
— Извини Кэт! Я там о своём заморочился, ВОРОНЫ жрут ЕЖА! Мне надо сбегать за арбалетом! — в тот момент, когда я метнулся за арбалетом, у неё в глазах на секунду вспыхнула ИСКРА НЕНАВИСТИ: ТЫ ЧЁ ОБАЛДЕЛ? КАКОЙ АРБАЛЕТ?! Я тебе говорила — ПРИСЯДЬ здесь справа! Но видя НЕОТВРАТИМЫЙ бег в сторону пожарного пруда, она тут же ПЕРЕИГРАЛА ситуацию и вдогонку томно крикнула:
