Идеей космологического комплекса Страны Городов является отражение Неба на Земле. Тут Аркаим не одинок: точно так же «зеркалами небес» были, к примеру, Теотиуакан в Мексике и комплекс Великих пирамид в Египте, где каждое земное сооружение соответствовало важному небесному событию. В обоих случаях путь, которым умершие уходят от живых, обозначен на небе (Млечный путь) и на Земле (Дорога мертвых в Теотиуакане и река Нил в Египте). Смерть — великая тайна, но идея воскресения, составная часть этой тайны, принятая как руководство к действию, требует определенной технологической четкости, строгого соблюдения ритуала и точности географических и астрономических координат. Так что вовсе не случайно основой тайных жреческих знаний были знания астрономические: тот же Дуат (преисподняя у древних египтян) располагался в строго определенной части неба, отмеченной присутствием конкретных звезд. И поскольку небо отражается на Земле, небесная «дорога к берегу божественных вод» в точности соответствует земной, скажем, от пирамиды к пирамиде или от горы к горе…
Урал на всем протяжении, даже Средний, лесной и местами почти равнинный, с незапамятных времен постоянно напоминает о том, что он — Камень. Каждая одиночная гора — Камень. Хойдыпэ, Няропэ — в переводе с ненецкого «пэ» камень. Даже Пэ Мал — «Конец Камня» или «Конец Урала»; Марункев, Лонгот-Етан-Тай-Кев — «кев» по-хантыйски тоже камень; каждая скала — камень (Девий, Отмятыш, Разбойник, Олений, Плакун…); наши горщики и гранильщики «работали камень», и, как по ягоды, ходили по камень, и собирали его (камень) в лесу и в поле: дождь пройдет, омоет пашню, он и заблестит… И людей здесь держит и кормит камень. П. П. Бажов так и объясняет: «У полевчан ведь это привычка: как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать». Не огороды, стало быть, держали, а то, что под ними, — камень.
Уральский роман с камнем — весьма таинственная история: сложнейшая система допусков и запретов в систематизированном и письменно оформленном виде никогда не существовала. Но всем было известно, что кричать и ссориться при камне нельзя; нельзя в присутствии камня считать его и делить; избави Бог связывать с ним корыстные расчеты… «А почему нельзя?» — «А потому».
Нельзя в лесу безобразничать: ветки ломать, разорять птичьи гнезда… Лебедя обидеть — последнее дело: по здешним законам горщику, убившему лебедя, удачи никогда уже не будет, земля своих кладов ему не откроет. Бажов про лебедей знал: «Поднимет лебедь правое крыло, как покажет на горку какую, либо на ложок», так и видно насквозь: «где какая руда лежит, где золото, где каменья». Он, будучи уже знаменитым писателем, однажды искал в Полевском знакомые ворота с резными украшениями: целы ли лебеди…
Интересно, откуда взялась эта наука: ведь камень на Урале начали добывать и обрабатывать достаточно поздно. В 1668 г. рудознатец Дмитрий Тумашев нашел «близ Мурзинской слободы цветное каменье: хрустали белые, фатисы вишневые, юги зеленые и тумпасы желтые». Академик А. Е. Ферсман считает эту находку началом культуры камня в России. Сапфиры открыли в 1823 г., аквамарины — в 1828-м, изумруды — в 1831-м. Даже малахит, знаковый уральский камень, стал широко известным и очень скоро невероятно модным в 30-40-е годы XIX века… Были времена: самоцветы плыли гуще моря и длиной в локоть, аметисты и турмалины в домах мешками стояли, драгоценные камни традиционно пудами мерили (вот, к примеру, статистическая справка: с 1831 по 1862 г. уральские изумрудные копи дали около 142 пудов изумрудов, 5 пудов фенакитов, 2 пуда александритов. Этот, последний, всегда был редкостью, сейчас его нигде и не увидишь), в отдельных районах Урала все сплошь «работали камень», а представления о нем странным образом отделены от понятия стоимости.
Вот свидетельства, записанные в Полдневой и в Липовке в самом конце XIX века:
«…Хризолитина была величиной с кулак. Бывало, вытащит он ее из сундука, посмотрит, полюбуется и опять положит».
«…Шерлы так туго набито, что не знаешь, куда ломок засунуть, кое-как засунешь… Прямо тарелками, шапками продавали…»
«Хризолиты и вовсе в ход не шли, так тогда они прямо на улице валялись, и никто их не подбирал: камень и камень, камней везде много всяких…»
«Два старика полдневских натыкались на хризолиты, намыли два мешочка небольших, повезли в Екатеринбург продавать ли, сдавать ли, а их не берут. Ну, они приехали да и бросили камешки в воду. Что с них толку!»
То, что камень можно продать, знали все. Но удачливость горщика измерялась не количеством нажитых капиталов, не уровнем жизни, но умением выйти на любой камень, степенью доверия земли. И тут Данила Зверев навсегда останется непревзойденным горщиком, и каждый рассказ о нем заново подтверждает это. Вот собрались однажды горщики, все бывалые, опытные люди, вот стали рассуждать, почему все камни на Урале есть, а алмаза нет. «Как нет? — вступился Зверев, — должен быть». — «А коли есть, так принеси». — «И принесу». И из дому вышел. А дело было зимой, снег кругом. Но он и зимой нашел, из-под снега вытащил: один в рукавицу сунул, другой за щеку. Из рукавицы по дороге вытряс. Зато другой принес: «На Урале все есть».
Существует тот же рассказ, записанный со слов самого Зверева:
«Искал я на Положихе рубины. Было это по осени, снег падал. Работал в рукавицах. Как камень найду, в рот положу. И вот попались два незнакомых камня… Один потерял по дороге…» Дальше понятно: пошел к скупщику, камешек оказался алмазом. «За червонец его продал. И тут же понял, что продешевил».
Поучительно проследить, каким образом молва поправила зверевский рассказ в нужную сторону и уточнила его стилистически: убрала рубины и Положиху — обобщила. Та же молва утверждает, что знаменитый горщик денег считать вообще не умел. Последние годы своей жизни (а жил он с 1854 по 1936 г.) Зверев был экспертом по оценке драгоценных камней, в частности, изумрудов (трудно представить, какие ценности проходили через его руки), а сам ничего не имел, жил в Екатеринбурге, на Коробковской улице, в маленькой квартирке, в полуподвале, в обстановке самой что ни на есть скромной. Он вообще своим домом считал Урал и отдельно от него себя не мыслил, а «дома все есть».
Последний раз наши особые отношения с камнем проявились в военные и послевоенные годы. С окончанием войны голод и нищета не кончились: во многих домах ничего уже не оставалось: ни ковров, ни одеял, ни посуды, ни приличной одежды. Частые случаи многомесячного безвыходного пребывания людей в рабочих цехах объяснялись еще и тем, что выйти было не в чем: забежали в брезентовых тапочках, а тут снег выпал… Все, что было в домах мало-мальски ценного, безоговорочно обменивали на хлеб и муку. Я помню чудовищный расклад цен: персидскую шаль уникального, музейного достоинства отдали за три стакана гороха, большой текинский ковер за мешок картошки…
И тогда в наших голых, обобранных войной жилищах осталось то, что по тогдашним меркам не имело никакой цены: каменные шкатулки, вазочки, подсвечники, Опечатки, пресс-папье, лоточки, олешки, собачки, горки, ножи для разрезания бумаги, панно, картинки и просто камни, друзы хрусталя, малахитовые плашки… За них не давали ничего.
Весь этот бесценный камень стал выбывать из жизни где-то в ранних 60-х, когда понемногу начали сносить страшные военные бараки и выносить старые вещи… Иной раз вместе с каменной мелочью. Вот тогда и кончились знаменитые уральские горки, собранные из разных камней, с непременной пещеркой внутри. А до того стояли чуть ли не в каждом доме, как знак принадлежности человека этой земле.
На Урале отношения с камнем были сдвинуты в сторону нравственную, философскую и, в сущности, являлись тестом на человеческое достоинство. Это в полной мере распространялось и на искусственные (плавленные, выращенные и т. д.) камни: фальшивые камни — фальшивые люди. Знаменитый хит — незаконную добычу изумрудов — здесь воровством никогда не считали. То было мировоззрение, образ жизни, признание своего родства с землей и естественного права пользоваться ее дарами. Мало кто из хитников разбогател по-настоящему: не о том заботились. Писатели Д. Н. Мамин-Сибиряк и А. Шубин, много писавшие о добытчиках и обработчиках камня, подтверждают, что людей, сделавших большие деньги на камне, здесь не любили и не уважали. Бодрые «кожаны», совершено лишенные доблестей старых горщиков и торгующие камушками и на месте, и с вывозом от Екатеринбурга до Парижа, по мере обогащения как бы утрачивали свою уральскую сущность. Но именно на ней настаивал Д. Зверев, когда, продав в городе камни, возвращался в родные Колташи с подводами пряников: «Пусть у всех радость будет»; земля общая — и праздник должен быть общим.
В какой-то мере это живо и сегодня, и до сих пор здесь с гордостью говорят о тем, что на уральских изумрудах никому нажиться не удалось. Однажды, случайно услышав разговор двух деловых людей, в ходе которого настойчиво повторялось: «Кто же такие деньги в изумруды вкладывает — пропадет же все», я не утерпела и спросила, почему пропадет, и получила ответ, совершенно меня удовлетворивший: «А потому».
