Глава XIX
«В гостиной без огней»
Комендант Плецка Шнапек жил за городом, в дачной местности, в парке, спускающемся к реке. Дача стояла на обрыве. Высокие ели, прямые аллеи, цветники, беседки на берегу – всё радовало глаз в те времена, когда здесь был дом отдыха. Но с тех пор как в Плецке появились немцы, с тех пор как здесь, в дачной местности, поселился комендант Шнапек, дом был окружён колючей проволокой. Высокие заборы окончательно скрыли от глаз чудесный пейзаж Заречья, и трудно было понять, зачем этот любитель природы Шнапек поселился здесь. Дом, в котором он жил, снаружи совершенно походил на тюрьму. Это впечатление дополняли две вышки для солдат-пулемётчиков.
Как только Иноземцев переступил порог загородного дома, он услышал звуки аккордеона, женский смех и голос Шнапека, во всю силу лёгких орущего немецкую военную песню. Он понял, что происходит пирушка.
Шнапек принял Иноземцева со снисходительным и сонным видом и, поздоровавшись, втолкнул его в полутёмную комнату:
– Я сегодня отдыхаю, но дело прежде всего. Я хочу говорить с вами о деле, пока у нас обоих ещё не шумит в голове.
Заложив руки за спину, он долго смотрел на Иноземцева:
– Мне пришла в голову одна мысль: что если вы сядете на место, которое занимает Ерофеев?
– А как же дорога? – помедлив, спросил Иноземцев.
– Эта работа идёт к концу. За неё возьмётся Гунст.
– Из меня выйдет неважный бургомистр. Я строитель и никогда не занимался такими делами.
– Какими делами? Делами будем заниматься мы. Вы будете отдыхать. Вам следует отдохнуть после трудов.
Иноземцев молчал.
– Вы, наверное, рады? Это почётная должность, и пьяница Ерофеев не достоин занимать такой высокий пост. – Шнапек как-то загадочно произнёс эти слова. – А теперь идите пить и веселиться.
В столовой играл на аккордеоне переводчик Лукс, кружились две девушки, немного знакомые Иноземцеву, и третья девушка, которую он очень хорошо знал, – телефонистка Тася Пискарёва.
Шнапек протянул Иноземцеву гитару, и молодой человек приятным голосом запел романс, который нравился Шнапеку, романс об утомлённом солнце, нежно прощавшемся с морем. После этого переводчик завёл радиолу и начались общие танцы. Две девицы, которых немцы привезли с собой в этот город, были сильно навеселе. Иноземцев подхватил Тасю, и они закружились вокруг стола. Иноземцев мельком взглянул на Шнапека: его лицо с низким лбом и широким, выдвинутым вперёд подбородком лоснилось, кабаньи глазки светились недобрым блеском, он притянул к себе одну из девиц и грубо взъерошил ей волосы.
– Что вы сегодня мрачный такой? – громко спросила Тася у Иноземцева и засмеялась, удачно представляясь пьяной.
Продолжая танцовать, они очутились в другой, полутёмной комнате. Странная тень вдруг легла на лицо Иноземцева. Теперь он казался старше своих лет.
– Устал? – спросила его Тася, вкладывая какой-то особый смысл в это слово.
– А ты не устала? – в тон ей спросил Иноземцев.
Тася спросила:
– О чём они там говорят?
Прислушавшись, Иноземцев сказал:
– О Ерофееве. Лукс говорит, что Ерофеев кончит белой горячкой, а Шнапек полагает, что конец Ерофеева будет другим. Тебе следовало бы получиться немецкому.
– Когда не быстро говорят, понимаю. Ты долго учился?
– Три месяца, пока был в госпитале; кое-что дала школа. Обстановка, надо сказать, сложилась интересная.
– Может быть, пора кончать?
– Смотря кому...
Тася громко засмеялась и упала на тахту.
– Положительно нельзя с этой хохотушкой танцевать, – сказал Иноземцев, возвращаясь к столу.
Иноземцев налил вина, выпил, взял гитару и запел:
«Сияла ночь, луной был полон сад,Сидели мы с тобой в гостиной без огней...»
Наступила тишина. Шнапек, запрокинув голову, мечтательно уставился в потолок и иногда грустно вздыхал.
Тася Пискарёва, сидевшая на тахте в полумраке, глядела на него и думала о том, что на душе у этого сентиментального пожилого немца тысячи человеческих жизней – тысячи безжалостно убитых детей, женщин, стариков и молодых людей в цвете сил...
Глава XX
Новые действующие лица
Город Зауральск был полон толками о пожаре на заводе «Первое Мая».
Не было дома в городе, где бы не говорили о разрушенных цехах, о жертвах, о том, что среди погибших оказался человек, которого никто никогда не видел на заводе. Огонь появился в цехе «К». Вспыхнули так называемые концы – пакля, которой вытирают руки рабочие и бросают обычно в железный ящик. Именно в этом ящике и вспыхнуло пламя. Находившиеся поблизости люди сразу бросились к огнетушителям. Несмотря на их усилия, тут же загорелась перегородка, и спустя пять минут всё, что было деревянного в цехе, уже пылало. Огонь, перебросившийся на склад, где находилась взрывчатая смесь, грозил вызвать взрыв огромной разрушительной силы.
Однако этого не случилось потому, что в момент пожара на складе не было ни крупинки взрывчатой смеси. Всё было убрано после того, как необходимая для испытания партия снарядов нового типа была отослана на полигон.
О пожаре на заводе больше всего говорили в рабочем посёлке.
В числе других там уже второй год жил эвакуированный из Днепропетровска мастер Фёдор Макарович Бугров с дочерью и сыном.
Бугров сильно тосковал по родному городу, по квартирке с балконом, откуда были видны Днепр, железнодорожный мост и прибрежный парк. Здесь, на Урале, семья Бугровых прожила первую суровую зиму. Шура перенесла воспаление лёгких, старик сильно страдал от ревматизма. Но зима 1941-1942 года была тяжкой зимой для всей страны.
Весной жизнь Бугровых немного наладилась, их перевели из промёрзшей землянки в только что отстроенные бараки. В комнатке напротив их квартирки поселился спокойный жилец – мастер завода «Первое Мая» Геннадий Юлианович Томашевич. Он сторонился шумной и смешливой Шуры, которая почему-то прозвала его мухомором, но подружился с Юрой. Шуру он видел редко: она работала телеграфисткой на военном телеграфе, большей частью по ночам. Юру отец определил на завод, и Томашевич часто заступался за него, когда Фёдор Макарович укорял в чём-либо сына.
Томашевич и Юра были большие охотники решать ребусы, головоломки и крестословицы. Каждый раз, когда Томашевич добывал новый журнал, они с Юрой устраивались поближе к свету, и вечерами можно было слышать хрипловатый бас Томашевича и ломающийся, мальчишеский голос Юры:
– Персидский царь – пять букв?
– Дарий.
– Река в Индии – четыре буквы?
– Ганг.
Старику Бугрову эта игра нравилась. Слушая, как они решали крестословицы, он узнавал названия городов, рек, имена исторических личностей. Ему было приятно, что сын всё же прочёл немало книжек и кое-чему научился в тринадцать лет.
К Томашевичу Бугров относился уважительно, хотя знал, что это был тёртый калач, искал счастья даже в Америке. Томашевич разговаривал с Бугровым несколько свысока – старик это чувствовал и смущался. Таким образом, единственным собеседником Томашевича был Юра.
Жил Томашевич замкнутой жизнью, на заводе ни с кем не сближался, временами ходил в читальню, просиживал там подолгу. Один только Юра имел право входить к Томашевичу в комнату, и то, конечно, в его присутствии. Юра Бугров был любопытен, склонен ко всему необычайному и притом настроен воинственно, – словом, это был подросток военного времени, не пропускавший ни одного сообщения по радио, следивший по карте за всеми передвижениями войск, интересовавшийся типами танков и самолётов не только нашей армии, но и противника. К тому же он был очень наблюдателен, и это не раз выводило из себя его сестру Шуру, которая никому не позволяла вмешиваться в её личную жизнь.
Однако, как это ни странно, резкое столкновение произошло у Томашевича не с Шурой, которая величала его презрительной кличкой «Мухомор», а с его приятелем – Юрой. Случилось это следующим образом.
Однажды вечером Юра появился на пороге узенькой, похожей на купе жёсткого вагона комнатки Томашевича. Томашевич не слышал его шагов; он сидел за столом и на узкой полоске бумаги тщательно выписывал длинные колонки цифр и какие-то буквы. Юра решил, что Томашевич занимается решением крестословицы, и, стараясь не шуметь, подкрался к нему. Томашевич внезапно поднял голову и, увидев Юру, страшно рассердился, выругал его соглядатаем и выгнал из комнаты.
Трудно передать, как это обидело Юру. Огрызнувшись, он вышел из комнаты и решил «навсегда порвать» с Томашевичем. Однако полчаса спустя Томашевич зашёл к Фёдору Макаровичу одолжить щепотку махорки – и Юра пошёл с ним на мировую.
Томашевич позвал Юру к себе, пообещал ему дать пачку старых журналов, купленных на рынке в прошлое воскресенье, – и Юра окончательно сменил гнев на милость: он вошёл в комнатку, откуда его полчаса назад столь свирепо изгнали, и пока Томашевич доставал запрятанные журналы, увидел в железной печурке смятую бумажку, ту самую, которую так тщательно дописывал цифрами и буквами Томашевич. Мальчишеское любопытство заставило его вытащить из огня обгоревшую по краям бумажку и незаметно сунуть в карман. Его очень интересовало, какую именно головоломку тайком решал Томашевич.
