Я уже потеряла к блокноту всяческий интерес и хотела запихнуть его обратно в карман брюк, как вдруг на глаза попалась какая-то особенная страничка, краткая и почти аккуратная запись на которой значительно отличалась от прочих, беспорядочных и нагроможденных друг на друга. Вверху странички столбиком были выписаны имена, причем среди них не было ни одного знакомого, принадлежавшего кому-либо из сотрудников драмтеатра. Более того, одно из имен вызвало у меня негативные ощущения, в закутках памяти всколыхнулось что-то связанное с этой фамилией, но воспоминания были слишком смутными и нечеткими.
Нельзя было терять драгоценные минуты — в гримерку в любой момент могли войти. Поэтому я быстро сфотографировала страничку — вот и фотоаппарат пригодился! — и вернула блокнот на место. Подумаю над странным списком на досуге, в более спокойной обстановке.
Я вышла из гримерки, волоча за собой швабру: со стороны сцены доносился шквал оваций. Весь персонал столпился за кулисами. Вот на сцену потащили режиссера… Самое время сматывать удочки, пока эта вакхическая толпа не повалила назад, в гримерки, сметая все на своем пути! Я подхватила ведро и быстро спустилась по лестнице в подвал, справедливо рассудив, что оставшуюся территорию уберет бабка Шура. Знала бы она, сколько я заплатила за свою помощь в ее нехитрой, но изматывающей работе!
* * *
Боже, как мало порой нужно человеку для безграничной радости! Причем чем большего он лишен в жизни, тем меньше ему требуется для счастья. Эту закономерность в данный момент я прекрасно подтверждала собственным примером, после праведных трудов уборщичких блаженно откинувшись на спинку сиденья и дожевывая остатки пиццы, купленной по пути к машине в ближайшем ларьке. Желудок наконец-то перестал ворчать и бурчать, успокоился и занялся своим привычным делом.
На панели управления высвечивалось табло электронных часов. Быстро я управилась: с того момента, как я оставила орудия труда бабки Шуры в чулане, прошло всего-навсего двенадцать минут! Я была уверена, что на снятие грима и переодевание актерам понадобится как минимум на полчаса больше, а пока можно проверить качество слышимости…
Я извлекла из сумочки миниатюрный приемник и наушники и, с привычной ловкостью присоединив одно к другому, прислушалась к тому, что происходило в женской гримерной. Сквозь шумный фон иногда пробивались некоторые фразы, сказанные кем-то на повышенно-восторженных тонах. Иногда слышался смех, но ни тембр голосов, ни внятных слов нельзя было разобрать. Качество связи меня определенно не устраивало.
В своей практике я уже сталкивалась с подобными помехами, и, как правило, причиной плохой слышимости бывало слишком удаленное расстояние от объекта. Поэтому я завела мотор и подогнала машину поближе к зданию драмтеатра, остановившись в нескольких метрах от черного входа. На таком расстоянии мое прослушивающее устройство работало превосходно. К тому же новое место оказалось еще и отличным наблюдательным пунктом, откуда весьма удобно следить за выходящими из здания.
Мой силуэт в машине наверняка тонул в сгущающихся октябрьских сумерках, но на всякий случай я надела еще и темные очки, а заодно спрятала волосы под шелковую косынку. Теперь в таинственной леди, сидящей за рулем бежевой «девятки», уж точно никто не сможет признать внучатую племянницу уборщицы, путавшуюся под ногами во время спектакля.
А вот и первые ласточки! Тяжелая дверь служебного входа приоткрылась, и из нее вышли три женщины, в одной из которых я узнала мрачную грымзу-гримершу. Судя по нестихающему гвалту оживленных женских голосов, льющемуся из наушников, актрисы не торопились покидать гримерку — все обсуждали состоявшуюся премьеру и сравнивали сегодняшний спектакль с менее удачным вчерашним. В связи с этим прозвучали некоторые фразы, которые заставили меня прислушаться.
— …И публика сегодня была превосходна! — восторженно говорила одна из актрис, голос которой был мне незнаком. — Нас просто забросали цветами!
— Особенно тебя, Кэт, и Вальку Лукьянова, — не без зависти добавила другая, чей голос был звонким и неприятно резким по тембру.
— Кэт достойна того, — вступилась за нее первая. — Она ведь теперь за двоих работает: и во втором составе, и в нашем, за Анну… Что мы без тебя делать-то будем, а?
— Интересно, а на любовном фронте ты тоже за Зорину будешь вкалывать? — язвительно поинтересовалась та, что с резким металлическим голоском.
Гул голосов на периферии гримерки затих от такого неслыханно наглого замечания. Катя Маркич (я сразу узнала мягкий, глубокий, бархатистый тембр ее голоса) сдержанно ответила:
— Следи за словами, Людмила. И вообще, заткнитесь все на эту тему — вот-вот Римма придет! Не хватало еще, чтобы она услышала ваши разговоры.
— Она-то небось рада-радешенька, что Зорина отравилась снотворным, — не унимался резкий голосок. — Наш «ангелочек» Анечка ей столько крови испортила!
— Да Валька себе и другую может найти, — резонно рассудила какая-то женщина, голос которой до сих пор я не слышала. — А Римме, по большому счету, на его похождения глубоко наплевать. У них с самого начала совместной жизни был уговор, что каждый остается относительно свободен.
— Да что вы треплетесь! — возмутилась Катя Маркич. — И в самом деле, нечего мне оставаться в этом захолустном городишке: сплошные сплетни да пересуды. Хуже, чем в деревне!
— Ты нам, Катюша, из Москвы весточку пришли. Поспрашивай там: может, и для нас работа подходящая найдется. Москва ведь огромная, там на всех мест хватает!
В этот момент хлопнула дверь гримерной и разговоры умолкли: вероятно, вошел кто-то, чье присутствие мешало сплетницам. Наверное, это была Римма Лукьянова. Женщины шуршали платьями, слышался звук падающих предметов, чьи-то шаги, потом кто-то, находящийся очень близко от зеркала, устало вздохнул.
Спустя несколько минут, в течение которых было сказано несколько незначительных фраз и неоднократно хлопала дверь, раздался низкий, глухой голос Риммы:
— Наташ, ты не очень спешишь?
— Нет. Тебя подождать?
— Если не трудно…
Я не смогла сдержать торжествующей улыбки— кажется, я услышу откровения обманутой жены. Мои расчеты оказались верными и приложенные усилия (в том числе и посредством мокрой тряпки) не пошли прахом. Сумрачную душу Риммы Лукьяновой терзали какие-то сомненья, она нуждалась в сочувствии или добром совете. Как я поняла из прозвучавших раньше закулисных сплетен, эту женщину не очень-то любили в актерском кругу. Тем увеличивалась значимость и ценность Натальи Андреевой как ее единственной верной подруги и, соответственно, увеличивался мой шанс приоткрыть завесу над таинственной историей с любовной связью Ани Зориной.
Мимо моей машины проходили театралы, спешившие после работы к домашнему очагу — снять маски и немного побыть самими собой в кругу близких и родных. В ожидании, когда все актрисы покинут гримерную, я размышляла об этих интересных людях, чья психология не поддается никакой схематизации, чьи поступки обычным людям могут казаться странными, чьи слова внешне — лишь неприкрытые амбиции.
Вращаясь в свое время вместе с Анечкой в кругу студентов театрального факультета, я поняла, что их «маски» — это вынужденное прикрытие, приобретенное за годы учебы и работы на театральной сцене. Они работают над созданием своего имиджа, своего образа в повседневной жизни намного тщательнее, чем каждый из нас. Подобное прикрытие необходимо актерам для того, чтобы выжить в суровых условиях закулисной атмосферы, чтобы казаться сильнее, чем они есть на самом деле. Каждый из них рискует быть растоптанным коллегами за проявленную слабость, а потому прячет свою слабинку как можно глубже, выталкивая на поверхность резкость и напористость — неотъемлемые качества лидера, которым должен быть каждый из них, если не хочет всю жизнь стоять в массовке. Лишь жесткая борьба за роли, за возможность проявить свой талант делает их такими, какими мы привыкли их видеть.
Насколько мои рассуждения близки к истине, не знаю. Но тот факт, что в театральных кругах преданная дружба — редкое исключение из правил, не подлежит сомнению. Даже из театра большинство актеров расходилось поодиночке…
Через двадцать минут здание театра опустело. За это время мимо меня прошли все, кто был мне знаком по видеозаписи, сделанной в доме Зориной. В сторону трамвайной остановки решительно прошагал Лукьянов, под руку с какой-то смазливой молодой женщиной вышел ловелас Ростков, театр покинула и беспечная костюмерша, закончившая свою работу. Одной из последних вышла роковая красавица Катерина Маркич, к которой подбежала худенькая девушка, сидевшая все это время на скамейке в скверике. И я решила, что это ее сестра Карина.
