Николай выдержал ее внимательный взгляд, хотя и сказал неправду. По просьбе матери он через комиссара госпиталя пытался узнать что-либо об отце. Комиссар связался с Крымским обкомом партии, находившимся в Сочи или где-то поблизости. Там ему сказали, что сведений из Севастополя нет. Николай не хотел таким ответом огорчать мать.
— Что же он там делает?
— Выполняет задания партии.
— Воюет, значит?
— Да, воюет.
— Ах ты, господи…
Она не договорила, поднялась и пошла на веранду, утирая рукавом непрошеные слезы. Николай не заметил их. Услышав скрип калитки, он выглянул в окно, увидел Галю с кошелкой в руке и бросился ей навстречу.
Мать глядела на их веселые лица, и ей вспомнилась ее молодость. Тогда тоже была война.
Ах, эти войны! Тридцать пять лет назад севастопольская девушка Маруся вышла замуж за матроса Савелия Глушецкого. Недолго длилось ее счастье. Началась первая мировая война, а потом гражданская, с которой Савелий вернулся только через три года, тощий, с двумя ранами. Для морской службы его признали непригодным, и он поступил рабочим на Морзавод. Жизнь как будто пошла спокойная. А потом начались бои на Халхин-Голе, и старший сын Геннадий погиб там. А теперь эта война. Сердце матери болело за Николая, младшего сына. А тут еще Савелий на старости лет надумал воевать. И зачем он остался в Севастополе? Разве с его болезнями нести такие тяготы, есть же люди помоложе. Жил бы сейчас в Сочи, вел бы стариковские разговоры с Тимофеем. Ох уж эти Глушецкие! Весь их род неугомонный. Отец Савелия семь лет просидел в царской тюрьме за бунт на корабле. В тюрьме и умер. И дед был драчливый. Во время обороны Севастополя из рук Нахимова он получил Георгия за храбрость. Вот и Николай пошел в них. Ученый же, сидел бы в каком штабе и в картах копался. Так нет же, стал разведчиком.
Убрав со стола, Галя обычно выходила с Николаем в беседку, обвитую виноградными лозами. Здесь они сидели допоздна, а потом Галя провожала мужа.
Но сегодня, когда еще солнце не закатилось, Галя сказала:
— Хандрит твоя мама, отца все вспоминает. Ты уж будь к ней повнимательней. Я сегодня не пойду тебя провожать, прогуляйся с мамой.
Он послушно поднялся и вошел в дом. Мать штопала чулки. Николай предложил ей прогуляться. Мария Васильевна махнула рукой:
— Куда уж мне. Иди с Галей. У меня по домашности забот много.
Но Николай настаивал, и мать согласилась.
Сначала они шли молча. Николай держал мать под руку. На ее лице светилась довольная улыбка. Ей казалось, что все проходившие люди оглядывались и любовались ее статным, красивым сыном и говорили вслед: «Смотрите, как этот военный любит свою мать». Она поглядывала на него снизу вверх, радовалась его силе, твердости. Вот только выражение глаз ей не нравилось. Раньше они были голубые, ласковые, а теперь голубизна их стала холодной, и в их выражении застыло что-то такое, что делает человека старше его лет.
Когда они вошли в сквер и сели на скамейку, она положила руку на его колено и, заглядывая в лицо, спросила:
— Может быть, Коля, тебе можно устроиться на работу здесь? В военкомате или в комендатуре…
Он понял тревогу матери и ответил:
— Попытаюсь, мама.
А сам подумал: «Эх, мама, как это можно».
— Ты хорошо повоевал, ранен был, — продолжала Мария Васильевна. — Тебе не стыдно будет тут.
— Да, да, — согласно кивнул Николай и перевел разговор: — Ты, мама, тоже немало перенесла за эту войну, До сих пор, наверное, не забудешь, как пришлось тонуть.
— Не забуду, сынок. Ой, страшно, как вспомню. Шаль пуховую тогда потеряла. До сих пор жалею. Растерялась я тогда немного, вот и загубила дорогой для меня подарок.
— Немного? — удивился Николай. — По-моему, это очень страшно, когда корабль бомбят.
Мария Васильевна лукаво улыбнулась и бросила на сына хитрый взгляд.
— Я не успела совсем перепугаться. Когда бомба отбила у корабля корму, я просто-напросто оторопела. Люди забегали, а я стою — и никаких мыслей в голове. Тут женщин и детей начали сажать в лодки. Моряки сделали это так быстро, что я не успела опомниться, как очутилась в лодке. И Галя рядом. Народу в лодке много, качается она так, что вот-вот перевернется. Ухватилась я за Галину руку и тогда только начала соображать, что смерть приходит, но в эту секунду подскочил конвойный катер и принял нас с лодки. А как почувствовала под ногами палубу, то решила, что все прошло и пугаться не следует. Только тогда спохватилась, что на плечах нету шали. Такая досада взяла меня, что забыла и про бомбежку. Спрашиваю Галю, не видела ли, куда запропастилась шаль, а Галя рукой махнула: дескать, шут с ней, хорошо, что сами уцелели. Я, конечно, согласилась с ней. Была бы голова целой, а шаль на нее подобрать можно…
Николай с изумлением смотрел на мать. Не предполагал он, что она так спокойно, даже с улыбкой, будет говорить о пережитом. Галя рассказывала об этом с круглыми от страха глазами. Откуда же у матери, такой слабой на вид, появилось столько самообладания?
Домой возвращались, когда совсем стемнело. Подходя к дому, Мария Васильевна заметила:
— Может быть, Коля, тебе не по душе пришлись мои слова, чтобы здесь остался служить. Я знаю, ты — упрямый, весь в отца. Прости меня, старую, если что не так сказала. Но я мать…
Растроганный Николай обнял ее за плечи.
— Хорошая ты у меня, — с нежностью произнес он. — Я буду, мама, драться за свою жизнь, она мне тоже дорога…
— Коленька, говорила ли тебе Галя, что она в положении?
— Знаю, мама.
— Там, на фронте, думай о своем дитяти…
Через несколько дней Глушецкому объявили, что его выписывают из госпиталя. Получив в канцелярии документы, он пошел в склад за гимнастеркой и ремнем. Новосельцев сопровождал его. Когда Николай надел гимнастерку, подпоясался, натянул на голову флотскую фуражку, Виктор окинул его завистливым взглядом и вздохнул:
— А мне еще припухать тут…
— И твое время подойдет, — улыбнулся Глушецкий, довольный тем, что закончилась его маета в госпитале.
Тяжело на фронте. Но, вот удивительное дело, тянет туда фронтовиков. Лежит фронтовик в госпитале, уход за ним хороший, тишина, не стреляют, не бомбят. Казалось бы, чего еще человеку надо. Но неуютно он чувствует себя тут, особенно когда начинает выздоравливать. Все его мысли там, где товарищи ведут бои с ненавистным врагом. Много раз на день начальнику госпиталя приходится выслушивать требования выздоравливающих о немедленной отправке на фронт. Таким был и Новосельцев. Он надоел главному хирургу своими просьбами «быстрее провести капитальный ремонт». И сейчас, прощаясь с Николаем, Виктор явно завидовал Николаю, который через несколько дней окажется в привычной фронтовой среде.
Глушецкий понимал состояние друга. Но у него самого радость по поводу выписки из госпиталя омрачилась тем, что ему предстоит расставание с Галей. Правда, ему дали двое суток отпускных, но что эти двое суток…
3
С утра Новосельцев был не в духе. Позавтракав, он пошел бродить по аллеям, стараясь совсем не опираться на трость. Но это удавалось плохо, он начинал злиться на себя, на свою разнесчастную судьбу.
Вернувшись в палату, лейтенант лег на кровать. Однако не спалось. Читать также не хотелось. «Пойти на склад, что ли? Надо приготовить обмундирование перед выпиской», — подумал он.
Дверь открылась, и в палату вошла Таня, одетая в белый халат.
Увидев ее, Виктор оторопело отступил на шаг и сморгнул, словно не веря своим глазам.
— Здравствуй, Витя, — Таня протянула ему руку.
— Танюша! — воскликнул он, забывая все на свете. — Ты…
Он порывисто обнял ее и поцеловал. Таня не отстранилась, на какое-то мгновение замерла у него на груди.
— Как я тебе рад, — говорил Новосельцев. — С утра хандра напала, не знал, куда девать себя. Надоело все. И неожиданно — ты. Я так рад!
Вдруг улыбка сошла с его лица, и он обеспокоенно спросил:
— Ранена?
— Нет, — ответила Таня, — получила отпуск на неделю.
— Пойдем, Таня, в парк, — предложил Виктор. — У нас тут духота, лекарствами пахнет.
Таня улыбнулась и кивнула в знак согласия.
Они вышли из здания и пошли по аллее. Новосельцев привел ее в полюбившуюся ему беседку на берегу моря, в которой он не раз сидел с Глушецким.
Когда Таня села в кресло-качалку, Виктор, не сводя с нее возбужденных глаз, проговорил:
— Знала бы ты, как я мечтал о нашей встрече.
Голос его чуть дрогнул.
Таня промолчала, но глаз не отвела. С коротко остриженными волосами она походила сейчас на мальчика и такой нравилась Новосельцеву еще больше.
Откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, Таня проговорила:
— Как хорошо здесь… Тихо, безмятежно… И не верится, что еще позавчера была там, где тишины не бывает. Позавчера меня немцы из минометов обстреливали… А сейчас я здесь, и ничто не напоминает мне о позавчерашнем…
