В городе я иногда бывал. Но жить там не приходилось. Тут же вздумалось в кормильцы выбиться. Как же! Школу закончил, взрослым себя почувствовал. Да только кто меня там ждал? На третий день по помойкам начал промышлять. Л к вечеру за это от бомжей получил оплеух полную пазуху. Попробовал побираться, нищие чуть в клочья не пустили. Стянул пирожок у лоточницы, да ненадолго хватило. Через час пузо на весь свет пустыми кишками взвыло. Я было приноровился побираться на ходу. Иные подавали, сжалившись. А вот тот дед, навек его запомнил, костылем меня огрел по голове, обозвал босяком, шпаной. Я еле встал с тротуара после того, как он огрел. Так ведь мало показалось гаду. Замахнулся во второй раз, а я присел, и мне под руку булыжник попался. Схватил его и в старика швырнул, чтоб отвязался. И что ты думаешь, прямо в лоб угодил. Сразу насмерть или о бордюр грохнулся, уж не знаю. Но кончился дед на месте. Мне б, дураку, бежать без оглядки, а я сам насмерть перепугался. Не хотел убивать старика, а седо прикончил на месте. Ох к налетели прохожие! Разом окружили, в кольцо взяли, под микитки меня и в милицию. Там справки навели. Дед оказался заслуженным человеком. Сын и вовсе начальник. А я беглый из деревни. На мне решили оторваться все и сразу скопом. Вот когда впервые пожалел о своем рождении и о том, что дожил до того дня. Меня не просто били все, кому не лень, а истязали! Да так, что любые мучения, а их на мою долю хватило, казались мелочью…
Помолчав, Герасим тяжело вздохнул и продолжил:
— Поначалу, для разминки, меня трамбовала толпа. Особо свирепствовали бабы и старухи. Я уже не мог встать, а они топтали лежачего с визгом и хохотали над моей болью, наслаждались видом страданий, хотя многие из них были матерями и бабками. Я не забуду, как одна лысая старуха прицельно наступила своей корявой ступней мне меж ног и завизжала от удовольствия, увидев, что теряю сознание. Поверь после всего этого, будто она чья-то жена, мать и бабка! А как лезли к горлу! Меня из той своры еле вырвали менты. Но уж лучше б сразу пристрелили! Ведь уже через час я попал в руки сына того старика. Здоровый мужик играл со мной, что кошка с мышью. Ему дали полную волю поступать по своему усмотрению, и он воспользовался той возможностью в полной мере. Я много раз видел драки. Но там хоть силы были равными, в ментовке я узнал по себе, что такое слепая ярость. Человек в бешенстве хуже зверя. И честное слово, даже лютый зверюга имеет жалость и не терзает так, как мучают люди. Ничего нет хуже толпы — свирепой, оголтелой. Она никого не может пощадить, потому что не имеет сердца. И самые изощренные в этой своре — бабы. Ни одна не испугалась, ни у кого не проснулась жалость. Не только я, даже легавые диву дались, как удалось мне оклематься и не сдохнуть до суда. Все жалели старика, которому жизни осталось на один бздех, а вот что меня, мальчишку, чуть не урыли, никого не беспокоило. Хотя старик сам нарвался, я и не думал убивать. Но толпе всегда нужна жертва. Не важно, кто ею станет. Зато к ней можно приложиться своими зубами…
Привезли меня в зону для подростков. Ведь я был прозрачным, низкорослым и насквозь больным. В дороге простыл, в вагоне, когда в зону везли. Меня хотели еще тогда толкнуть к смертникам, да охранник отпихнул, сказав: «Гнид не стреляют, порох берегут. Этот сам по пути накроется! Уберите отморозка от "ангелов"».
Так и привезли меня, на кирпичный завод при зоне определили. Никто не верил, что я зэк. Я там выше шибздика так и не поднялся. Самому рослому пацану по колено, а маленькому — по плечо был. Поставили меня за транспортер, на котором готовый кирпич из цеха в машины шел. А я до ленты не достаю. Перевели на укладку. Смех! Кирпичи тяжелее меня. Вот так и поставили учиться формовке и обжигу. Я способным оказался. Справляться стал. Да только вижу, двое меня пасут, охранники что коты вокруг сала. Спросил пацанов, чего от меня тем падлам надо? Ребятня хохочет. Мол, скоро расколются. И точно… Когда подошла очередь дневалить в бараке, эти двое завалились и давай мне на уши лапшу крутить. Вроде от них всякий зэк в зоне зависит. Я молчу, они ко мне подсели. Сигаретой угостили. А потом давай меня пощипывать, поглаживать, тереться, а потом в открытую предложили спать с ними. Мол, ты свежак, совсем юный, а зона мужская, сам понимать должен, как тяжело тут живым людям служить. Я от них ходу. Аж страшно стало. Вечером бугру рассказал. Тот лишь отмахнулся и ответил: «Что ты за жопу дрожишь? О голове думай. Завтра уже в цех пойдешь, там не достанут».
И верно, на заводе они не прикипались ко мне. Но вызвали наружу, из барака перед отбоем, предложили пообщаться с ними. Я сделал вид, что ни хрена не понял. Сослался на усталость. Так пидеры вздумали в бане припутать. Ну тут я им накостылял. Отбивался шайкой. Кое-как вырвался. С того дня никогда один не входил и выскакивал из бани вместе со всеми. На работе меня учил обжигу старый зэк. Много своих секретов рассказал. Он один жалел меня и помогал как мог. Сам по глупости попал в зону, а когда узнал, за что я срок тяну, зауважал. И рассказал о себе. На воле он гончаром был. Хорошо имел. Самому хватало и семье. А тут приметил, как его брат к жене клеится. Вскоре их застал. Урыл обоих. А дома двое детей остались с престарелой бабкой. Он и старался изо всех сил, чтоб на волю скорее выйти. И мне говорил, мол, когда я освобожусь, он в напарники возьмет и всему научит.
— А ты долго в тюрьме сидел? — спросил Борька.
— Эх-х, малыш! В зоне коротких сроков не бывает… — И, усмехнувшись, продолжил: — Короче, отсидел я в той зоне с год, и допекли меня охранники. В одно из моих дежурств ввалились в барак с утра и давай заламывать. Скрутили в штопор и вот-вот портки сдерут. Я про себя решил лучше свалить в жмуры, чем дышать пробитым. И только стал приспосабливаться самый ретивый, я как лягнул его в пах. Он взвыл. А тут второй! Свалил меня на пол да по тыкве кулаком. В глазах мигом запузырило. Я мордой чуть не в парашу. Охранник меня скручивает. Но я изловчился и выскочил в последний момент. Головой об пол его трамбанул, а другому ногами на горло наступил. Оба откинулись в бараке. Ну, что делать? Слинять никак не обломится. Враз сообразил. А тут старший охраны влетел. Увидел своих, меня за горло и в штрафной изолятор. Вскоре к самому начальнику зоны меня приволокли. Тот давай колоть, за что охрану размазал. Я рассказал как было. Этот гад расхохотался: «Что? Жопу выше головы держишь, козел? Иль посеял, кто ты есть? Не хотел с двумя? Вся охрана тебе конвейер устроит за своих. Как посмел моих гробить?» Быкует вокруг меня, кулаки в нос сует. Что толку объяснять такому? И когда он грозить стал, послал его на хер. Он охрану вызвал и велел до суда в одиночке приморить. Когда уводили, он через плечо бросил: «Поиграйте там с ним. Ниже вышки не получит. А жопе все равно какой сдохнуть…»
Те вломили по пути так, что на ногах не мог держаться, и пихнули в одиночный ШИЗО. Я о нем даже от зэков не слыхал. Там не только прилечь, присесть негде. Бетонный пенал. Даже не повернуться. Как назло, я за год в зоне не только подрос, но и вширь раздался. Пенал был узковат, дышать нечем. Если по нужде приспичило — только в портки. Кричать иль звать кого-то
— бесполезно. Воздуха нет, дышать нечем. Сколько там пробыл
— не знаю, потерял сознание и наделал полные портки. Это спасло от опетушения. Когда глаза открыл, вокруг темно. Я подумал, что свалил на тот свет, и так обрадовался… Но поспешил. Охранники рядом курили. Решили закопать. А я ожил, как назло.
Но встать не смог. Оказалось, трое суток в той одиночке проторчал. Другие, как проговорилась охрана, через сутки откидывались. Признались, мол, даже петушить меня никто не захотел, побрезговали.
Тут они меж собой совещаться стали. Мол, здесь меня урыть иль вернуть в зону? «Я его не поволоку. На хрен сдался, паскуда! Все равно в расход пустят за наших. Какая разница — теперь размазать или неделей позже?»
Лежу, а внутри все трясется от страха. И почему-то именно в последнюю минуту, как никогда, жить охота. Мамку, братьев вспомнил, себя пожалел, что даже полюбить не довелось, слишком поспешили с осуждением. Тут один охранник глянул на меня и говорит: «А он плачет! Слыхал, коль смертник с обидой на кого-то на тот свет сваливает, обидчику вскоре худо будет. «Я себе зла не хочу. Сам поволоку его в зону», — второй отвечает. «Ну и дурак! Он наших двоих загробил! Сами они разберутся, если его суд к вышке приговорит…»
Взял он меня на плечо, как мешок, и приволок в зону.
— А как ночью увидели, что ты живой?
— Фонарь у них имелся. Яркий. При нем ночами урывали зэков. А еще застонал я. Воздух в легкие пошел. Вот и очухался, дурак. Через неделю меня на суд привели. Прямо в зоне он был. Приговорили к расстрелу. Другого и не ожидал.
— Господи! Спасибо тебе, что отвел смерть от сына! — перекрестилась Степановна и в который раз вытерла ладонью мокрые щеки.
Герасим выдохнул колючий ком. Борька смотрел на него во все глаза и пересел поближе. Примостился на низкой скамейке и, облокотившись на колено отчима, молча ждал.
