Кувшин почти опустел, наверное, поэтому мне так легко рассказывать наставнику, как глубокой ночью я натолкнулся на нашего гостя, изучавшего местные достопримечательности в компании представительницы царской семьи. Видимо, не в первый и не в последний раз, потому что очень часто герой по утрам выглядел не слишком по-геройски — отчаянно зевал и смотрел на мир покрасневшими глазами. Должно быть, Миносу не понравилось, как его дочь исполняла долг гостеприимства. Что я сам там делал? Ну, скажем, гулял. У меня была бессонница, и я надеялся, что ночной воздух поможет мне от нее избавиться. Почему я мучался бессонницей? Возможно, от переутомления — откуда мне знать, я же не лекарь…
Конечно, я наткнулся на них не случайно. За Тесеем приглядывали не только по приказу Миноса — я тоже попросил кое-кого из рабов и охраны докладывать мне о том времени, которое он проводил без моей опеки. Наши занятия помимо общих тренировок включали в себя еще и ежевечерние походы на пастбища — благо, ближайшее было в паре стадий от дворца — и к реке, где я заставлял его скакать по мокрым осклизлым камням от одного берега до другого. Когда мне донесли, что гость не ночевал у себя, я сразу понял, кого нужно за это «благодарить». Любовь любовью, но если парень не будет высыпаться, то в один прекрасный день просто свалится под копыта. Поэтому я пошел их искать в надежде выбить дурь хоть из одной головы.
Парочка обнаружилась довольно быстро — в той самой оливковой рощице, где мы отдыхали после обеда. Непривычно яркая луна заливала все вокруг жидким серебром, прорисовывая тени отчетливо и резко, будто стилосом по глиняной табличке, и два силуэта были заметны издалека. Впрочем, их это, похоже, совсем не волновало — я всегда подозревал, что страстные поцелуи и здравый рассудок несовместимы. Доказательство находилось прямо передо мной на траве, поверх которой был брошен плащ. Я шагнул вперед, собираясь прервать их увлекательное занятие, но…
Стоны, страстный шепот, звуки поцелуев. Темные кудри, смешивающиеся в единое целое. Руки, серебристыми змеями обвивающие чужую грудь — звон браслетов напоминает звук, с каким лезвие кинжала принимает на себя вражеский клинок, чтобы отбросить его в сторону… кажется, неудачно, иначе почему в груди возникает резкая боль? Женское тело выгибается, голова запрокидывается назад, подставляя бледное лицо лунному свету. Мужчина резко и часто дышит и движется, движется, движется, вбиваясь в податливое тепло, и я не сразу замечаю, что отступаю. Дезертирую с поля боя, ибо оно принадлежит не мне. Ледяная струя зависти к этим двоим почти перебивает полынную нотку бессмысленной ревности, затесавшуюся в букет, но только почти.
Не то чтобы у меня никогда не было женщины. Я давно уже не девственник, у которого начинают гореть уши при мысли о тайнах плоти. Несмотря на мою необычность, желающие согреть мне ложе находились всегда — рабыни, гетеры из веселых кварталов, молоденькие жрицы из святилища Аполлона. Краснея и хихикая, они шептались на базарах и в храмах о моих исключительных мужских достоинствах — ну прямо как у быка! — и неутомимости в любовных утехах. Несколько раз я заставал очередную искательницу приключений прямо на пороге собственного дома, и воины охраны выглядели измученными настолько, будто отражали атаку толпы бешеных кентавров. Вот только очень скоро выяснилось, что моя любовь опаснее гадючьего яда: женщины, побывавшие в моей постели, быстро, неизбежно и неизлечимо сходили с ума.
Я глубоко ушел в собственные мысли, совершенно забыв о том, где я и с кем, поэтому когда Дедал чувствительно тряхнул меня за плечо, я чуть было не спросил, что ему от меня нужно.
— Послушай, мальчик, иногда мне и впрямь кажется, будто одним из твоих родителей был бык. Ты сам суешь голову в ярмо, а потом обиженно мычишь, когда оно начинает натирать шею. Ты действительно хочешь, чтобы трезенец унес ноги подобру-поздорову и прихватил с собой твою сестренку в качестве сувенира? Тогда будь готов к тому, что тебе на голову посыплются камни, и хорошо, если ты отделаешься синяками и шишками. Иди-ка к себе и ложись спать. Мне надо подумать, а ты сейчас мне в этом не помощник.
Возвращаясь назад привычными до оскомины коридорами, я размышлял о том, что Тесея нужно оторвать от Ариадны любым способом. Во-первых, ему понадобятся силы, которые он сейчас расходует на служение Афродите (ненавижу суку!). А во-вторых, если ничего не выйдет, то сестренке будет не так больно… может быть.
Я ничего не сказал Дедалу о причинах своей бессонницы. Пророческие сны накинулись на меня с удвоенной силой, как оголодавшая стая бродячих собак, и каждый раз, ложась в постель, я боялся услышать тусклый шепот, идущий со всех сторон: «Только тот, кто сумеет зажечь огонь любви в твоем сердце, не пострадает от проклятия, а ты умрешь от его руки… умреш-ш-шь… умреш-ш-шь…»
Эписодий 3.
Мы сидим прямо на земле, привалившись спинами к жертвеннику. Поза не слишком удобная, но тебе, похоже, все равно, а я… просто держу тебя за руку и время от времени стискиваю пальцы покрепче, чтобы удостовериться, что рядом со мной именно ты, а не бесплотная тень с берегов Ахерона. Сколько еще песчинок упадет с ладони Крона до того момента, как от тебя снова останется только смутное воспоминание? Сколько бы ни было — все равно этого мало, мало, мало! Ты молчишь и улыбаешься, эта улыбка раздирает мне грудь острыми крючьями, и я говорю, не переставая, чтобы хоть как-то отвлечься от проклятой боли. Меня не в силах остановить даже мысль о том, что ты забудешь все рассказанные истории, когда спустишься назад в багровый мрак Аида.
Я вспоминаю, как, вернувшись, наконец, в Афины, я начал метаться по Аттике словно раненый зверь по клетке. Мне казалось, погребальные обряды в честь отца каменной дверью толоса встали между мной и моим прошлым. Я потерял все, что было мне дорого, я потерял даже себя самого. Наивная пылкость и жизнерадостность, из-за которых ты подшучивал надо мной, ушли водой в песок. Холодный и расчетливый государственный муж проводил объединение общин, устанавливал законы, убеждал непокорных, убивал врагов — исключительно из соображений пользы для Афин. Народ требовал демократии — я ввел конституцию и отрекся от трона. Какая разница, как именоваться, если должности военачальника и главного крючкотвора-законника все равно остались за мной? Народ требовал зрелищ — я учредил Истмийские игры, назначив Посейдона их божественным покровителем. Народ требовал хлеба — я объявил земледельцев-геоморов опорой государства и начал чеканить деньги. Нет, не такие, как ваши «шкуры», которые и вдвоем не поднимешь, а ближе к финикийским сиклям. Только на их монетах изображен бог, а на моих — бык. Тебе смешно, Астерий?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
