Доктор Азад достал из ящика черную нарукавную повязку и жестом велел Назнин закатать рукав. Она вглядывалась в его лицо, пытаясь прочитать на нем ответ. Нос у него заострился, мама говорила, что это признак мужской слабости. Но с виду доктор совсем не слаб. Волосы, похожие на сияющий шлем, обрезаны коротко и ровно; на макушке — круг света от лампочки под потолком. Кожа вокруг глаз сероватая и опухшая, глаза никуда не пытаются проникнуть, ничего не приказывают. Рот крепко сжат, спина прямая. Так держатся люди, которые знают не только свое место в жизни, но и то, что миру это место тоже известно.
— Давление в порядке. Хорошо, хорошо. — Он убрал повязку с трубкой и насосиком обратно в ящик. — Да. Я с удовольствием принимаю ваше приглашение. С вашим мужем нам есть что обсудить. В последний раз нас грубо прервали мои пациенты. К тому же я должен вернуть ему книги. Одну я еще не дочитал. Она у меня с собой. Как вы думаете, ничего, если я не буду ее пока возвращать?
Назнин ничего не знала ни о прерванном разговоре, ни об одолженных книгах. Как болит спина! Не помогает даже лежать навытяжку на новом жестком матрасе. Хочется в туалет, в последнее время появились боли при мочеиспускании. В остальное время там чешется. Но разве можно такое рассказывать доктору Азаду? Все прекрасно, сказала она. Можно бы сказать про спину, только спина потому и болит, что она беременна.
— Да, мы с вашим мужем раз или два еще виделись. — Он помолчал. — Хотя нет, раза три или четыре. Он угощал меня вашим замечательным кебабом. Я подписал его прошение. Он дал мне книг почитать. Мы даже немного поспорили о литературе. Все это замечательно, но всему свое время. Мне нужно еще, скажем так, заехать домой.
Прошение? Какое еще прошение? Никакого прошения она не видела. Назнин вернулась к миссис Ислам. Та, закинув голову, замерла в кресле, и, если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что миссис Ислам спит мертвым сном. Может, она спит с открытыми глазами? Может, поэтому и не пропускает ничего и всегда в курсе всех событий? Хотя, наверное, о Шану, Хасине и всех наших проблемах ей рассказала Разия. Назнин чуть улыбнулась при мысли о Разии, представив себе, как Разия складывает длинные ноги и вытягивает сплетню за сплетней из большого рта.
Назнин согнулась на коленях, руки на коврике. Послеобеденная молитва. Сейчас внутри должно быть только одно. Все жалобы, тревоги, чаяния, составляющие ее жизнь, надо отодвинуть в сторону. Оставить только благодарность. Благодарностью надо преисполниться до самых краев. И больше никаких мыслей. Кроме мыслей о Боге. И о словах молитвы. «Имя Твое благословенно. Твое величие безмерно, и нет никакого божества, кроме Тебя». Можно еще думать о ребенке. Богу не понравится, если она забудет о ребенке. И о Хасине. Надо поблагодарить за то, что сестра жива и здорова, за благополучно полученное письмо. О ребенке забыть сложно: он пихается в животе и ищет точку опоры где-то под ребрами. Лбом коснуться коврика — выше ее сил. Просто невозможно. Беременным полагаются свои поблажки. Можно совершать намаз, сидя в кресле. Однажды она так и сделала, но в кресле одолевает лень. И все равно приятно, что имамы это продумали. Ислам относится к женщине по-доброму и с состраданием. Интересно, испытай хоть раз имамы беременность, может, и сидеть стало бы не обязательно? Тогда и вопрос о лени был бы закрыт. «С чего вдруг мне такие глупые мысли в голову полезли? С чего я вдруг начала думать о беременных имамах? Иногда такое ощущение, что голова моя — будто и не моя, мысли вылетают из нее и с грубой ухмылкой щелкают меня же по носу».
Когда Назнин услышала стук в дверь и голос Разии: «Сестричка, это я. Я тебе принесла лекарство», она почувствовала и раздражение, и облегчение.
Разия была в шерстяной шапке, которая закрывала уши и лоб по самые брови. Поверх салвар камиза[8] она надела мешковатый свитер с каким-то животным (то ли коза, то ли олень) на груди. Ботинки ее похожи на грузовики, большие и побитые. Она не сняла шапку, и Назнин постоянно хотела ее об этом попросить.
— Разводи пакетики в воде и принимай два раза в день. Все пройдет. Больше не будет жечь.
— Так и сделаю, — ответила Назнин. — Идем, кое-что покажу.
На этот раз письмо было подлиннее. На нем стоял адрес. Хасина рассказала о своем хозяине, мистере Чоудхари, о работе на ткацкой фабрике, куда он собирается ее устроить, о кафе-мороженом в конце дороги. В строчках читалось возбуждение, особенно в рассказе о фисташковом вкусе и маленьких пластмассовых ложечках. Она, кажется, и не подозревает об опасности (ведь она в опасности, девушка, молодая красивая девушка, одна в Дакке), но Назнин надеялась, что мистер Чоудхари позаботится о ней. Мистер Чоудхари, наверное, ответственный человек. Человек состоятельный — уважаемый человек, сказал Шану, и он ее защитит.
— Рада за тебя, — сказала Разия, — и твой муж, наверное, тоже рад.
— Он с самого начала ничего делать не хотел, а сейчас и не надо.
— Мужчинам нравится, когда они в итоге правы. Нам остается только все время доказывать им, что они правы. Мой точно такой же.
— Прочитал письмо и заявляет: «Что я тебе говорил? Иногда надо подождать, там видно будет».
— И вот так поджал губы и покачал головой? — Разия надула губы и выпучила глаза.
Назнин не улыбнулась:
— Он готов спорить со всем на свете, кроме того, что мою сестру надо предоставить собственной судьбе. Изменить можно все, но только не это.
Разия откинулась на диване. Диван под ней казался меньше, одну из подушек в целлофановой наволочке она скинула на пол.
— Разве можно противиться судьбе?
— Я и не противлюсь.
У Назнин мелькнула мысль рассказать историю о том, «как была предоставлена собственной судьбе». Но это слишком долгая история.
— Я просто…
«Что? Злюсь на Шану. За что?»
— Ты очень волнуешься за сестру. Ничего удивительного. В твоем положении все вокруг начинает больше беспокоить. Надо беречь нервы. Знаешь, что Назма в воскресенье родила третьего на два месяца раньше срока? Правда это или нет, но Сорупа говорит, все из-за того, что муж ни на минуту не оставлял ее одну, вот ребенок и родился еще не готовым.
— Ой, — от одной только мысли об этом Назнин поморщилась.
Она погладила живот и прижала к нему руку, чтобы нащупать головку или попку ребенка. Поставила ноги на табурет. В квартире прибавилось еще три стула и одно кресло — всё в серых полосках плесени, но Шану настаивает, что оно ценное, и хочет его продать, как только починит. Передвигаться среди мебели все трудней. Они на пару увеличивались, что Назнин в объемах, что мебель в количестве.
— Но справилась она быстро. Не то что с первым. Роды тогда продолжались тридцать шесть часов. Я своего родила за двадцать восемь.
— Когда я готова была появиться на свет, мама решила, что у нее несварение. Она говорила, что женщины слишком много шуму из этого устраивают.
— Ха.
Из-под ноги она вынула одну из книг Шану и положила ее на кофейный столик.
— Роды — естественная вещь, они случаются с каждой женщиной.
— Ха, — сказала Разия, — поеду с тобой в больницу. В следующий раз помогу тебе собрать сумку.
— Мама не пикнула, когда меня рожала.
— М-м.
Разия огляделась вокруг, как будто очутилась в этой комнате впервые. Назнин тоже огляделась. Возле окна отклеился и завернулся кусок обоев. Тонкие серые занавески похожи на длинные использованные бинты. За окном полдень, но солнечный свет куда-то спрятался, и все вокруг затянуло серостью занавесок.
— Слышала про Амину?
Назнин ничего не слышала.
— Подала на развод. Мне Назма сказала, а Назме — Сорупа. Сорупе сказала Хануфа, она первая узнала.
— Однажды я видела, у нее губа была разбита. А в другой раз была перевязана рука.
— И не только. — Разия посмотрела на Назнин из-под изогнутых ресниц: понятно, наслаждается моментом. — У него есть другая жена, о которой он все забывал рассказать последние одиннадцать лет.
— Да оградит нас Господь от таких грешников.
«И от нас самих, дабы не получать удовольствие от таких рассказов».
— Ничего, главное, что твой муж тебя ни с кем не делит. Тебе есть за что сказать спасибо. — Разия улыбнулась.
В ее лице нет ничего женственного, стоит завязать волосы, и она сойдет за рабочего или рыбака, но с улыбкой выражение лица у нее уже не такое пронырливое и даже нос кажется меньше. Когда Разия улыбается, она становится почти красивой.
— Как дела с повышением?
— Муж говорит, что все они расисты, в особенности мистер Дэллоуэй. Говорит, что повысят, только времени уйдет больше, чем если бы он был белым. Говорит, что если покрасит кожу в бело-розовый цвет, то все проблемы тут же будут решены.
Шану в последнее время чаще говорит о расизме, чем о повышении. Предупреждает ее, чтобы она не водила дружбы с «ними», как будто у Назнин есть такая возможность. «Они бесконечно вежливы. Они улыбаются. Они говорят «пожалуйста» это и «спасибо» за то. Смотри не зазевайся, когда они подают тебе правую руку, левой могут воткнуть в тебя нож».
