— Через пару часов заберешь. Покорми его, и мы пойдем.
Назнин очнулась. Слова у миссис Ислам, как раскаленные сверкающие песчинки. Голоса она не повышает. Такой голос и не надо повышать. Голосом миссис Ислам отсекает от слова все лишнее и запускает точно в цель.
Назнин повернулась:
— Нет. Я покормлю его позже.
Миссис Ислам достала платок из рукава. Встряхнула им, вытерла лоб. И зимой и летом она в одном и том же: кофта поверх сари, черные носки, ковровые тапочки. Со сменой времен года ее наряд не меняется. Ни сезон перед ней не расшаркивается, ни она перед ним.
— Давай быстрее. Мне пора идти.
— Он останется здесь. Со мной.
Гостья внимательно посмотрела на Назнин. На лице ни следа удивления, только брови чуть сдвинулись. Назнин впервые заметила, какие темные у нее брови, ни сединки, в отличие от побелевших волос.
— Это как?
Назнин задрожала, но успокоилась, чувствуя тепло Ракиба на груди.
— Он останется здесь.
Нужно смягчить свои слова. Проявить уважение. Надо добавить, что принесет его попозже. Ракиб сегодня нездоров. Как-нибудь в другой раз. Когда он с вами, я спокойна. Но кроме слов «он останется здесь», она ничего не сказала.
Миссис Ислам стала собираться. Поставила сумку на колени, открыла. Назнин вдруг показалось, что сейчас она схватит Ракиба и затолкает в свою бездонную черную кожаную сумку. Но миссис Ислам закрыла сумку, потерла стеклянную бляшку и поднялась.
— Белые, — сказала она, — белые делают то, что хотят. И никого это не касается. Если ребенок кричит, когда его бьют, они просто закрывают и двери, и окна. Чтобы соседи не пожаловались на шум. Но до ребенка им дела нет, даже если его забивают до смерти. Белые делают что хотят. Личная жизнь. У каждого своя личная жизнь. Так живут все белые.
Она неровной походкой направилась к двери, Назнин следом, задаваясь множеством вопросов, но не смея их озвучить. Миссис Ислам погладила ребенка по лицу. Ракиб в ответ потянулся к ней и наклонился вперед, но Назнин его удержала.
Шану мучил вопрос о докторе Азаде. Враждебность или небрежение не позволяет доктору ответить на гостеприимство? Может, Шану неправильно посчитал визиты и надо его пригласить еще раз, чтобы дождаться ответного приглашения? Может, дело не в подсчете, а в чем-то другом, раз все приглашения по-прежнему безответны? Но все чаще в его речах звучало: что за сноб этот доктор Азад!
— Он ест мою еду, читает мои книги. Одному Богу известно, где еще он найдет интеллектуальное общение и собеседника, равного себе. Может, спросить у него прямо, когда мы к нему пойдем? А что, так и спрошу.
Шану почесал в затылке, отодвинул стул и заговорил, нарочито зевая:
— Ну, Азад, что ты там у себя в доме прячешь? Давай сходим к тебе, поищем?
Шутки его были плоскими, как стулья без набивки.
Назнин кормила Ракиба яблоком с ложечки. Он выхватил ложку, швырнул ее и рассмеялся, обрызгав ее слюной. До сих пор ее поражает, как так получилось, что она — творец такого создания. Ракиб ведь выткан из ее плоти. Шану тоже его творец, и мысль об этом оглушает.
— Он, наверное, и не задумывается, — размышлял Шану, — значит, нужен толчок. Может, он считает себя намного выше? Врач, мол, из другого сословия. Но кто такой врач, если вдуматься? Все зубрит из книжки: сломанные ноги, простуды и вирусы, экземы и астмы, ревматизмы и артриты, нарывы и бородавки. Заучивает наизусть. Какие симптомы и как лечить. Никакой интеллектуальной работы. Нет. Он похож на палец, надутый до размера банана. Да пусть охраняет свой дом, пусть хоть колючей проволокой его обнесет. Мне-то что?
Назнин положила ребенка на пол и принялась искать ложку. Под столом размножались папки, бумаги, клубки веревки, коробки скобок, рулоны этикеток и цепочки скрепок. В этой же куче лежали трусы рядом с окаменелым носком. Ложки нигде не видно. Ракиб приполз к ней под стол и потянул ее за волосы. В последний месяц испуганное выражение у него сменилось на вопросительное. Черты сформировались еще не полностью, но стали четче очерчены. И теперь во взгляде читается вопрос, который он вот-вот задаст. А за вопросом смешная шутка, которая очень развеселит маму.
— Привет, — сказала она, — я ищу твою ложку.
— Может быть, если я получу повышение, — продолжал Шану, — он станет более гостеприимным. Такой он, наверное, человек.
Назнин вылезла из-под стола. Взяла Ракиба на руки. Бросила взгляд на Шану, не ждет ли он ответа. Шану обдумывает слова, пережевывает их то так, то эдак, то лоб сморщит, то щеку надует. Смотрит куда-то в сторону. Назнин ему не нужна. Она пошла с Ракибом на кухню, взяла другую ложку. Теперь Шану о повышении говорит «если». Раньше говорил «когда». И больше не рассказывает про Уилки и прочих — Джерарда, Говарда, которые поступили позже. Теперь он говорит об отставке.
Сегодня воскресенье. Скоро они, как обычно, отправятся на прогулку по Брик-лейн. Шану будет толкать коляску, Назнин на шаг отстанет. Когда люди на улице останавливаются полюбоваться на Ракиба, поцеловать его или пощекотать, Шану вытягивается на пару сантиметров. Если люди не останавливаются, он сам останавливает их:
— Посмотрите, какой он подвижный. Обратите внимание, какого размера у него голова. Чем больше голова, тем больше мозгов. Думаете, шучу? А вы знаете, какой величины были головы у динозавров? А знаете, почему они все вымерли?
Люди неопределенно улыбаются и уходят. В магазине Шану купит овощей. Тыкву или еще что-нибудь: шпинат, баклажаны. В зависимости от времени года. Купит специи, рис, чечевицу, на сладкое коробку молочного рошмолай, липкую коричневую гулабжям, золотые колечки желаби[12]. Торговаться не будет. Не станет унижаться или вести себя как туземец. Шану отломит кусочек желаби, даст Ракибу и оближет пальцы, где на них капнет жидкий сахар.
Сегодня перед прогулкой Назнин должна его подстричь. Она постоянно от него что-нибудь отрезает. Омертвевшие кусочки кожи вокруг мозолей. Ногти на ногах. Ногти на правой руке, потому что левой он не может их постричь как следует. Заодно и ногти на левой руке, раз уж она взяла ножницы. Жесткие волоски на кончиках ушей. И волосы на голове, раз в шесть недель, когда Шану говорит: «Пора привести себя в порядок».
Она усадила Ракиба, дала ему кусок хлеба. Шану за столом, с книгой: подчеркивает отрывки. Она стрижет ему затылок. Шану никогда не получит свою степень. Назнин даже стала сомневаться, что у него есть даккская степень. Хотя, возможно, раньше он заканчивал начатое.
— Надоел мне Открытый университет, — сказал Шану, словно прочитав ее мысли, — вернусь к своей первой любви. — И показал книгу, которую держал в руках. — Сливки английской литературы. Знаешь, кто такой Вильям Шекспир? Даже девушки из Гурипура слыхали о Шекспире.
— Точно, — ответила Назнин.
Не получит он степень. И повышения не получит. Не выйдет в отставку. Не отремонтирует мебель. Не построит дом в Дакке. Не займется джутовым бизнесом. И даже о передвижной библиотеке забудет, хотя за подписями стучится в каждую дверь.
— Ты слыхала о короле Ричарде Втором? — Шану несколько раз кашлянул, настраиваясь. — Перевести не так-то просто. Минуточку. Вот, замечательный отрывок.
— Если бы я ходила с Разией в колледж, ты бы мне мог по-английски прочитать.
— И ты поняла бы Шекспира? Как все просто, оказывается! Разве Разию учат Шекспиру?
— Не знаю.
Назнин собрала состриженные волосы и завернула в туалетную бумагу.
О, если бы яМог быть великим, как мое несчастье,О, если б мне забыть, чем был я прежде,Иль то, чем стал теперь, не вспоминать![13]
Хотя нет. Библиотеку не забудет. Будет помнить, как и все остальное. Поставит в список и постоянно будет вспоминать.
Не вижу — слез полны мои глаза!И все же я соленой этой влагойНе ослеплен настолько, чтоб не видетьИзменников, столпившихся вокруг.И если взор я обращу к себе,Окажется, что я изменник тоже.
Шану закрыл глаза. Начал напевать. Постукивать по столу, как по барабану-табла. Раскачивать головой в такт, и Назнин опустила руки. Шану открыл глаза и отряхнулся, как мокрая собака.
— Хорошо, — сказал он, — что ж. Пошли.
Ракиб уронил хлеб и заплакал.
— Видишь, как он быстро выходит из себя, — сказал Шану.
«Он все видит, — подумала Назнин. — Он может все объяснить. А сделать не может ничего». Подняла хлеб. Ракиб снова начал жевать и успокоился. Шану замолчал. Ножницы вжик, вжик. Назнин слышала звук собственного дыхания. В животе урчит, потому что по воскресеньям рядом с Шану она не может поесть как следует. Опять с утра не помолилась, да и вчера не читала ни фаджр, ни зухр[14]. Но она постоянно занята Ракибом. Позавчера, когда Ракиб задремал, Назнин стала смотреть журнал. Журнал — это еще не страшно. Страшно, когда в голове все начинает жить собственной жизнью. Журнал, который забыл Шану, был английский. В нем она увидела пару фигуристов. На одной ноге стоит девушка. Торс и другая нога — в горизонтальном положении. Девушка раскинула руки в стороны и держится за мужчину одной рукой, но улыбается, глядя прямо на Назнин. Ее тело — в серебристо-голубом сиянии. Ее ноги длинные, как Падма[15]. Эта девушка — сказочное создание, индийская богиня. Назнин будто бы ушла в фотографию и взяла мужчину за руку. Стало страшно, когда она поняла, что едет по льду, на одной ноге, на огромной скорости. Мужчина улыбается и говорит: «Держись крепче». На его черном костюме мерцают маленькие зеленые блестки. Назнин сжала его руку. Ветер обдувает лицо, мышцы бедра напрягаются. Лед пахнет лаймом. От холодного воздуха внутри поднимается горячая волна. Аплодисменты. Назнин слышит их, хотя и не видит зрителей. Мужчина отпустил ее руку, но она не испугалась. Опустила ногу и скользит, скользит. Пока не проснулся Ракиб и не посмотрел на нее скептически.
