— Ну?
— Вот жду я их. Знаю, что придут... И смелости тоже хватает. А нет-нет и мысль приходит: им-то терять уже нечего, а у меня дети.
— Это правильно, Ваня. Это очень правильно. Семья — это самое-самое.
— А с другой стороны: сколько ж их можно бояться?
— Тоже верно, Ваня. Очень верно.
— Вот то-то и оно!.. Ну, еще песню?
Первым захрапел Сашук. Он как сидел на кровати, привалившись к стене, так и заснул — только голову свесил и такие рулады выдавал сдавленным горлом, что дядька Ваня несколько раз просыпался. И опять засыпал, сидя и мало-помалу со стула сползая... Голос среди ночи был очень ясный и все тот же — лисий:
— Или спишь, родненький?
Дядька Ваня тут же открыл глаза. Сашук похрапывал. В окне был виден темноватый силуэт человека.
— Не боишься, родненький?
— Давай, давай, собаки. Что случится, то случится. — И дядька Ваня встал.
Он двинулся прямо к окну, заводя кулак в сторону для удара. Тот не стал дожидаться — спрыгнул с завалинки. И теперь они маячили там, в темноте.
— Га-га-га-га! — захохотал дядька Ваня. — Что, собаки? Или боязно?
— А может, выйдешь к нам, родненький? — ядовито, но уже не так уверенно произнес голос.
Дядька Ваня схватил топор из угла и прыгнул прямо в окно. Те побежали в близкие кусты, он за ними. Он уже настигал и, сжимая топорище, замахивался для удара — и тут бахнул выстрел. Почти в упор.
Те убежали. Была тихая и звездная ночь. Дядька Ваня, придерживая живот, полный самодельной крупной дроби, постоял, как бы подумал, затем поднял топор, который он выронил после выстрела, — и вот так, прижимая топор к животу, согнувшись почти вдвое и скрипя зубами от боли, вернулся домой.
Он сел на стул и позвал:
— Сашук.
Тот спал, похрапывал.
Дядька Ваня посидел молча, затем стал бранить себя:
— А еще солдат называется. Выдержки не хватило. Дурак...
В бараке первой от выстрела проснулась жена Сашука Федотова. Ища мужа, она вбежала к дядьке Ване и, мало что поняв, заголосила:
— Ой, убили... Ой, добрые люди, убили!
Тут только проснулся и Сашук. В комнату входили заспанные и наскоро одетые мужчины барака. Калабанов на своем ревучем мотоцикле помчался в город за хирургом. Дядька Ваня поднялся со стула и, все так же прижимая топор плашмя к окровавленному животу, медленно перешел к кровати и осторожно лег на спину. Он опять бранил себя:
— Выдержки не хватило. Детей сиротами оставил. Дур-рак!..
К утру он умер.
Ключарев сидит у себя дома. Ночь. Он читает статьи, которые взял у Рюрика, — дело скучнейшее, утомительное... Глаза устали, и Ключарев начинает ходить по комнате взад-вперед.
— Майк, а Майк! — вдруг зовет он жену. — Может, поедем в Старый Поселок?
— Витя, как решишь, так и будет... Ты же прекрасно знаешь — я не сторонник и не противник. Майя ответила и продолжает лежа читать книгу. Ключарев продолжает ходить:
— Я не говорю, что здесь плохо. Здесь хорошо. Но, Майка, ведь жизнь проходит, и умирать все равно придется. И ведь не хочется в конце пожалеть, что ты чего-то не сделал...
Ключарев умолкает. Ночная коротенькая вспышка прошла, и он опять садится за стол. Он уже работает, когда жена вдруг поднимает глаза от книги:
— Витя... Ты серьезно все это?
— Где уж мне серьезно! — машет рукой Ключарев. Он и сам хотел бы знать, серьезно ли. Так и останется разновидностью ностальгии, тоской по родимому месту.
Глава 6
Ключарев идет с работы — солнышко! хорошо! — и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы — это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.
Ключарев как раз вошел в гастроном — он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с «хорошим» вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о «сверх» — не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми — наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит — влетает! — еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о Господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии «Литературные памятники».
— Свой экземпляр вам отдала, — вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.
«Да ведь я тоже свои деньги отдал», — хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, «бон-мо» — для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании — это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.
Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок — хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить — это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.
И к этому времени Ключарев уже пришел домой.
— Ну накупил! — объявляет он громко с порога. И добавляет, как когда-то говаривала полузабытая и мрачная тетка Маруся: — Скупился полностью! — Что значит — потратился, а еще точнее — растратился вконец.
Из кухни в ответ несется радостный клик. В этом отношении жена Ключарева истинная женщина, с большой буквы, — покупки ее не угнетают. Когда вдруг и с размахом тратятся деньги, она это любит.
— Что? Что купил? — Она кричит с кухни, она не видит.
— Да вот. Кое-что.
Майя выглядывает, смотрит. Она уже видит вино. И апельсины из темноты прихожей брызжут светом и бьют Майе в глаза. И в ее глазах, ответно и как бы отраженно, вспыхивает радость.
— Что?.. К Наташе идем?
Наташа как раз звонила Ключареву, сказала, что сегодня организуется ее день рождения, хотя число и не совсем то. Так что все ясно. Но от внезапности этого «К Наташе идем?», от избыточного счастья жены Ключарев чувствует малую толику обиды. И будто бы колеблется:
— Почему к Наташе?.. Можно к сестре Анечке.
— Нет уж. Давай к Наташе, а?
Майя подходит к нему как бы умоляя, руки у нее белые от муки и творожной массы — она не может прикоснуться, лишь заглядывает в глаза:
— Ну пожалуйста, ну не спорь... А к сестре Анечке сходим на днях. Я тебе обещаю.
Этот тон устраивает Ключарева гораздо больше. Поломавшись для вида, он соглашается идти к Наташе — более того, сообщает, что она специально звонила насчет сегодняшнего вечера.
— Ах, такой-сякой... Что ж ты меня разыгрываешь?! — И Майя бросается мыть руки.
Затем бросается к соседям. Чтоб они часов в десять заглянули к Ключаревым и уложили Дениску и Тоню спать. У Ключаревых это дело с соседями давно взаимное и давно безотказное.
И вот, уже что-то напевая, — с соседями решено, все ясно, точки расставлены, — Майя начинает одеваться. Она хочет выглядеть хорошо и лучше, чем хорошо. Все-таки общество. Нечто остренькое. И уж точно, что здесь есть разница: сестра Анечка — это сестра, а Наташа Гусарова — это другое... Ключарев снисходительно смотрит, как она одевается, — женщина!
Понятно, что за Наташей жене не угнаться, да она и не очень пытается. Но пытается, это тоже понятно. Когда иной раз они с Наташей секретничают и что-то такое обсуждают шепотком, Ключарев смотрит на них, как на хорошеньких близняшек. Наташа, само собой, первая скрипка. Наташе явно доставляет удовольствие общаться, шептаться с Майей и быть при этом чуточку лучше ее — но, разумеется, Наташа никогда и ничем не подчеркивает это, знает свою слабость. Умница.
И вот Ключаревы выходят из дому (дети, оставшись одни, безмерно счастливы). Ключарев отмечает между прочим:
— К нашему возвращению что-нибудь расколотят.
Но думает он уже не о детях — вечер есть вечер. У Наташи хорошо. Посидеть. И выпить. И с Володиком Зарубиным сцепиться. Когда-то давно (года четыре назад, самое начало!) он считал Володика своим антиподом. Ну, то есть тем самым человеком, кто жить тебе вроде бы мешает и почему-то всегда отыщется и колет глаза своим существованием. И, как обычно в таких случаях, человек этот кажется нам более удачливым, бог весть каким остроумным, и легко-то ему живется, и любят его, и все такое. И, разумеется, Ключарев считал себя зато более глубоким. А Володика более легковесным. Считать своего антипода существом легковесным — это даже как-то в природе всякого человека. Самозащита... В разговорах Ключарев называл его «мотыльком» (а Володик в свой черед Ключарева как-нибудь «дубком», а может, и без уменьшительного суффикса). Молодые были! Все прошло. Сейчас Ключарев, пожалуй, даже живее Володика в речи. Отшлифовался. Точнее сказать, друг друга отшлифовали. И теперь они с неподдельной радостью встречают друг друга — вот Ключарев придет, и Володик, подмигивая, тут же подойдет и скажет:
