Атлас щелчком отправил в полет остатки капсулы — глупую мешанину проволочек и оловянных деталек. Лайка беспокойно ползала по его громадной руке, пока не нашла себе место для сна — в надключичной ямке, надежно укрытой под тяжелыми волнами волос.
Атлас давно уже перестал ощущать вес мира, но сейчас он хорошо чувствовал кожу и кости этой маленькой собаки. Сейчас ноша не была ему безразлична, и это изменило все.
Границы
Пятница, 23 марта 2001 года, 5:49 утра, где-то в Тихом океане.
Космическая станция «Мир» вернулась домой.
Русские вообще любили «Мир». Они держали его там, наверху, невзирая на трудности и нищету, оплачивая счета «черными» долларами и при помощи новых займов. Со времен первого спутника русские любили космос. Он еще не принадлежал Америке, и в один прекрасный день мог стать русским.
Это была все та же старая история — границы, желание.
Когда «Мир» обрушился в Тихий океан, история погибла, но мечта умудрилась спастись. Она до сих пор там, на орбите, носится вокруг земли, свободная от гравитации. Свободная, как и полагается быть мечте.
Что за мечта, спросите вы меня?
Мечта о свободе, разумеется.
Земная атмосфера простирается примерно на сто километров над поверхностью планеты. Поднимитесь вверх хотя бы на пару миль, и гравитация потеряет над вами власть. Здесь больше нет веса, а лишь безбрежное море времени и пространства.
А вот и мы, одна из девяти планет, вращающихся вокруг одной из звезд в одной из небольших спиральных галактик. Солнце в ста пятидесяти миллионах километров от нас. Плутон, самая дальняя из девяти планет, располагается в шести миллиардах от того же самого Солнца. На эту маленькую ледяную планетку смерти и перемен еще не ступала нога живого существа, а греки вообще не видели дальше Сатурна. Для них, как и для современных астрологов, Сатурн был планетой ограничений. Это была планета «вот досюда и не дальше», планета-предупреждение, планета-граница.
Сейчас кажется, что ограничений больше нет. У вселенной нет центра. Любую границу можно перейти. Даже скорость света — 300 000 километров в секунду — не есть предельно возможная скорость. Если бы могли деформировать пространство, то преодолели бы световой барьер.
В один прекрасный день это случится.
Мы уже высадились на Луну и запустили Бигл-2 на Марс. Мы знаем куда больше, чем знал «Мир». О внешнем пространстве мы знаем больше, чем кто бы то ни было другой. Но и здесь мы пока еще только топчемся на пороге.
Отрывочные записи, сомнения, мелкие факты, крупные лакуны.
Как и всегда с мечтами, подробности не могут не удивлять.
Атласу будет недоставать «Мира». Он смотрел на него годами. В общем, они смотрели на него оба. Им с собакой это заменяло телевизор.
Лайка рассказала Атласу все о мире, которого он никогда не видел. Правда, ее мир остановился в 1957 году, и это случилось в России, так что теперь Атлас думал, что на Земле все едят репу и свеклу и дрожат от холода в выстуженных, потому что отключили отопление, домах из бетонных блоков.
Собака сказала, что Земля переполнена, и что землянам скоро придется жить в космосе. Атлас привык быть в одиночестве и ему вовсе не хотелось, чтобы какие-то люди носились у него вокруг головы в своих маленьких капсулах. Да, он был узником, но и у него были права.
В 1969 году они с Лайкой наблюдали, как человек высадился на Луну. Атлас пришел к выводу, что люди носят эти нелепые костюмы, потому что на Земле стало слишком холодно. Он вспомнил солнце, которое согревало его сад, горячую землю, по которой он всегда ходил босиком. Лайка заверила его, что в России никто не ходит босиком.
— А где эта Россия? — спросил Атлас.
— Вон там, — ответила Лайка, виляя хвостом.
Атлас окинул взглядом мозаику земли. Кусочки все время перемещались, терялись старые, добавлялись новые, но картинка все время оставалась той же: увенчанная ледяной шапочкой бриллиантово-голубая планета, кружащаяся в пространстве. Самая прекрасная. Ни яростный Марс, ни облачная Венера, никаких комет, чьи хвосты раздувают солнечные ветры.
А потом ему в голову пришла странная мысль.
А что если просто опустить ее?
Желание
Что я могу сказать тебе о выборе, который мы совершаем?
Я выбрала эту историю из множества других, потому что именно ее я пытаюсь закончить. Вот они мы, все кусочки мозаики уже заняли свои места, осталось всего ничего. Я уже не раз добиралась до этого последнего момента, я шла к нему, кажется, всю жизнь, но решения все нет и нет.
Я хочу рассказать всю историю еще раз.
Вот почему я пишу фантастические рассказы — так я могу продолжать рассказывать мою историю. Я возвращаюсь к проблемам, которые не в силах разрешить, не потому что я идиотка, но потому что настоящие проблемы разрешить невозможно. Вселенная растет. Чем больше мы видим, тем больше еще осталось увидеть.
Всякий раз история начинается заново и заканчивается по-новому.
Когда я была маленькой, мои родители все еще жили в мире войны.
Мой отец сражался во Второй мировой. Моя мать в 1940-м была еще совсем молода. Они удочерили меня довольно поздно, и мне пришлось расти среди противогазов и продуктовых карточек. Кажется, они так никогда и не поняли, что война уже закончилась. Они продолжали с подозрением относиться к чужакам и добровольно заперлись в своем личном бомбоубежище, которое с гордостью называли домом.
У матери был револьвер времен войны, который она хранила в ящике комода среди прочего хлама, и к нему шесть пуль, закатанных в воск и спрятанных в жестянке с полиролью для мебели. Когда дела шли плохо, она доставала пистолет и банку и держала их на виду на буфете. Этого обычно оказывалось достаточно.
Когда наступала револьверная ночь, я забиралась к себе в кровать и включала свою электрическую вселенную. Я путешествовала по ней, мир за миром, страна за страной, некоторые настоящие, другие воображаемые, и под моей пятой мир создавался заново.
Мои путешествия были делом выживания, способом пройти ночной долиной смерти и еще раз увидеть полный надежды свет утра. Я не выключала свет, потому что без него мир бы остановился. Это была моя ночная стража, мой священный долг — не дать нашей жизни развалиться — ее, моей, всей, которую я знала, единственной, которая у нас была, — долг невозможный, но неизбежный.
Глядя на мерцающий шар, я думала, что если бы только я могла продолжать рассказывать эту историю, если бы только мне удалось не дать ей закончиться, я нашла бы наконец выход. Прочь из этого мира. Я была персонажем своей фантастики и потому могла бороться с фактами. Есть два факта, которые любое дитя должно рано или поздно опровергнуть: они называются мать и отец. Продолжая верить в фантастику ваших родителей, вы никогда не сможете придумать свою собственную историю.
В каком-то смысле мне повезло. Я просто не могла позволить своим родителям стать фактами моей жизни. Их версии истории я вполне могла читать, но не писать. Я должна была рассказать историю заново.
Я не фрейдистка. Я не верю, что человек может раскопать слои прошлого и вытащить на свет божий неправильные сюжетные линии. С тех пор было слишком много эрозии, ледниковых периодов, встреч с метеоритами, дождей, растений, динозавров.
Слой осадочной породы подобен страницам книги, на каждой из которых запечатлена история чьей-то жизни. К сожалению, ни одна из них не закончена…
Мать говорила, что каждый должен нести свой крест. Свой она выставляла напоказ, словно средневековая мученица, — тяжкий, иззубренный, покрытый запекшейся кровью. Она верила в Христа, но не в то, что он сделал. Она напрочь забыла, что он уже взял на себя крест, чтобы освободить нас от этого.
Так что же для вас жизнь — дар или бремя?
Вы знаете, что у вас внутри?
Мертвецы. Время. Тысячелетия разворачивают свои спряденные из света узоры у вас в животе.
Вашей праматерью была звезда.
Я ничего не знаю о своих биологических родителях. Они живут где-то на затерянном континенте ДНК. Как когда-то на Атлантиде, все, что от них осталось, теперь погребено на дне моря. Они — всего лишь догадки, предположения, миф.
Единственное доказательство их существования — я, а что это за доказательство, столько раз переписанное заново? На моем теле записаны тайные знаки, увидеть которые можно только при определенном освещении.
Я не знаю времени своего рождения. Я даже в дате не уверена. Я не принесла с собой никакого мира. Поэтому мне пришлось создать его самой.
Поверни глобус. Что это за огромные массивы суши, не имеющие имен, не знающие карты? Мир живет своей жизнью, сначала живой и текучий, затем испещренный пылающими озерами, которые должны остыть и принять в себя семена будущей жизни. Эксперимент всегда случаен и временами опасен. Земля — арена вечной борьбы между несказанной красотой и адскими тварями. Примитивным формам моей жизни понадобилось довольно долгое время, чтобы научиться думать. Но научившись думать, они не стали более миролюбивыми.
