В канцелярии бердичевекого полицмейстера первым посетителем по этому случаю был банкир Исаак Гальперин. В хмурой комнате с окном, засиженным мухами и не мытым невесть сколько времени, Гальперин дал ревностному жандармскому чиновнику ответы на десятки вопросов. Он еще не совсем понимал, в чем значительность приезжего иностранца, но был убежден в том, что им интересуются высокопоставленные лица. Банкир щурил глаза и низко склонял голову перед чиновником Киселевым. Он ничего не скрывал от жандармского офицера. В таких случаях Исаак Гальперин считал откровенность обязательной. Он старательно изложил все, что знал об иностранце.
— Письма? Хорошо, я принесу копии писем. Откуда идут деньги? Через банкирский дом Ротшильдов. Не пересылает ли иностранец денег из Верховни, пускаясь в запутанные банковские операции? Что вы! Сохрани бог! Разве я не верный слуга его величества государя императора?
Гальперин, не скрывая волнения, потирал худые жилистые руки. Он стоял, в меру своего умения, навытяжку перед Киселевым и старался, не забывая держать голову почтительно склоненной, все же по возможности смотреть прямо в бесцветные, холодные глаза чиновника всеведущего Третьего отделения.
Что он может сказать о верховненских панах? Как и все вельможные паны. Хорошие паны. Правда, в платежах не всегда аккуратны, но он не жалуется. Рады ли они приезду иностранца? Вероятно, да. Особенно графиня Эвелина. Очевидно, да.
Это все. Как будто все. Исаак Гальперин заколебался. Киселев, откинувшись в кресле, старательно изучал его лицо. Он ждет. Он заметил колебания.
Возможно, это не его дело, — Гальперин развел руками, — но он скажет:
— В Верховню часто ездит настоятель монастыря босых кармелитов. Может быть, это пустяки, но настоятель интересуется иностранцем.
Гальперин замолк. Искоса взглянув на Киселева, он, впервые за всю долгую и далеко не приятную, хотя и привычную беседу, заметил, как заблестели глаза жандармского офицера.
Босые кармелиты в Верховне. Это хорошо. Из этого можно извлечь добрый барыш. Киселев, задумавшись, мигом сплетает паутину над головами верховненских обитателей. Из этой ловушки, если потребуется, не выскочит даже неутомимый француз. Через отца настоятеля, конечно, нетрудно будет разузнать все, что нужно Третьему отделению. Жандармский офицер, постукивая по столу костяшками пальцев, щурит глаза на Гальперина, почтительно ожидающего новых вопросов. Но вопросов пока больше не будет. Будут только распоряжения. Если господин Гальперин хочет (при слове «господин» у Гальперина от счастья замирает сердце), пусть это будут даже не распоряжения, а советы. Гонорий Бальзак птица высокого полета. За ним водятся грешки. От этих грешков дурно пахнет. Конечно, достойному купцу хотелось бы знать, в чем эти грехи, но на все свое время. Сейчас главное в том, чтобы ничто, связанное с материальными делами иностранца, не ускользнуло от взора господина Гальперина. И конечно…
Но можно было не продолжать. Гальперин понимал, о чем речь. Он прижимал ладони к груди и низко кланялся. Господин офицер может быть спокоен. Разве банкирская контора «Гальперин и сын» когда-нибудь не платила по векселям?
Гальперину показалось, что он остроумно выразился. Это уже было похоже на салонный разговор.
Что же, жандармский офицер не из породы спесивых шляхтичей. Если надо, он мог разговаривать, как с ровней, и с главой банкирской конторы «Гальперин и сын». И когда его рука протянулась к Гальперину, банкир, не веря своему счастью, пожал ее с чрезмерной почтительностью — обеими руками.
…Сразу же после того, как Гальперин оставил канцелярию жандармского чиновника, тот отправился в бричке в монастырь босых кармелитов.
Монах в коричневой рясе, подпоясанный ветхой бечевкой, склонив перед Киселевым опухшую, похожую на желтую тыкву голову с тонзурой, показал дорогу к покоям настоятеля.
Вскоре Киселев уже сидел за круглым низеньким столом перед настоятелем, старательно размешивая серебряной ложечкой сахар в фарфоровой чашке. Горьковатый запах кофе смешивался с нежными ароматами духов и приятно щекотал ноздри. Отец настоятель изредка покалывал своего собеседника взглядом из-под нависших седых и густых бровей.
Понять, что хочет от него чиновник Третьего отделения, было нетрудно. В конце концов, с его предшественником отец настоятель всегда находил общий язык. Так будет и теперь. Он внимательно выслушал чиновника и, перебирая четки, тихим голосом изложил свое отношение к предложению Киселева.
У католической церкви своя миссия в бунтарской Франции. Легитимизм освящен его святейшеством папой.
Можно быть уверенным, что стремления господина Бальзака выявить свои легитимистские настроения будут поддержаны и поощрены католической церковью. Тем более что миру известны еретические взгляды Гонория Бальзака, и возвращение его, яко заблудшей овцы, в лоно веры и правды возымеет огромное значение для общественного мнения. Графиня понимает это лучше, чем кто бы то ни было.
— В случае, если в Верховне будут произнесены речи, поносящие высокую особу государя императора… — начал Киселев, перебивая плавную речь настоятеля.
Тот остановил его движением руки.
— Пробощ Янковский, неотступно живущий в Верховне и наставляющий пани Ганскую, хорошо знает свои обязанности. Не затеряется ни одно слово, произнесенное в Верховне.
Киселев удовлетворенно хмыкнул. Его желания здесь, в этом благочинном, тускло освещенном лампадами покое, ловили на лету.
— Что ж, пташка не выпорхнет из наших рук, — весело заметил Киселев, как бы подчеркивая этими словами общность цели, объединяющей Третье отделение и отца настоятеля монастыря босых кармелитов.
Два бокала вина, выпитые вслед за этим, окончательно развеселили Киселева. Не такое уж сложное дело с этим Бальзаком — все эти намерения, убеждения, взгляды… Напрасно генерал-губернатор так старательно и долго напутствовал его. Важно было, в сущности, одно: если Бальзак напишет книгу, восхваляющую императора — повезет и Киселеву.
Потягивая третий бокал крепкого монастырского вина, он уже видел на своих плечах полковничьи аксельбанты.
Киселев любезно распрощался с приветливым хозяином и не очень твердой походкой оставил его покои.
…Колеса брички тарахтели по мостовой. Осенняя изморось увлажняла разгоряченное лицо. Киселев все еще находился во власти мечтаний о своих предстоящих успехах и не переставал удивляться: на кой черт понадобилось самодержцу всероссийскому, всевластному императору Николаю I, добиваться, чтобы какой-то паршивый, безродный нищий писака восхвалял его? Будь на то воля Киселева, он просто приказал бы выпороть этого француза на конюшне.
Уже сидя в постели и почесывая заросшую грудь, Киселев все еще не мог успокоиться и пьяно бормотал:
— Император, самодержец, ваше величество, и — тьфу на его голову — писака Бальзак… — Нет, все это было выше его понимания. Он опрокинулся на подушку и захрапел, в один миг забыв обо всем.
Дождь усиливался. Он заиграл говорливыми ручейками в овражках, хлюпал в канавах и стучался в стекла, словно возвещал наступление долгой и не слишком веселой осени.
Каждую неделю из шумного Бердичева в Киев, в канцелярию генерал-губернатора, фельдъегери возили письма от чиновника особых поручений Киселева. Вычеркивая все лишнее, оставляя важнейшее, генерал Бибиков за своей подписью пересылал их шефу корпуса жандармов графу Орлову. Фельдъегерские возки бороздили колесами дороги империи, мимо пролетали степи и села, мелькали версты; взлетали вверх полосатые шлагбаумы, давая дорогу взмыленным коням.
Глава четвертая. КРУГИ НА ВОДЕ
Осень 1847 года принесла мало утешительного пану Каролю Ганскому. И если бы в это сентябрьское утро, больше напоминавшее лето, чем осень, брат Кароля Венцеслав встал из гроба и вышел на свет божий из родовой усыпальницы, он, пожалуй, дивился и гневался бы не меньше самого Кароля.
Покойному достаточно было только взглянуть на дворец, высившийся посреди густого парка, заметить нескончаемую суету холопов, которые носились, как пришпоренные, с серебряными подносами в руках из кухни в покои, из покоев на кухню, посмотреть, как в конюшне чистили и мыли, готовя для прогулок этому заезжему иностранцу, безродному писаке, ту самую карету, за которую Венцеслав заплатил на ярмарке в Брюсселе сумму, равную стоимости двух тысяч душ.
И все затеяла эта треклятая Ржевусская. Иначе Кароль и не называл про себя Эвелину, ибо какая же она Ганская, ежели так позорит светлое имя графа Ганского, помыкает братом покойного, им, Каролем, держит его в Верховне словно из милости, бросает ему, как нищему, смехотворную плату за его труды, за его пот, которым орошены поля и нивы Верховни и всех имений, приносящих доход благодаря его, Кароля Ганского, умелой и твердой руке.
