Он говорил:
— Вы ждете от меня чуда. Вы кричите: «Чужих лечил, покажи теперь, как умеешь лечить своих. Ну–ка покажи и нам что–нибудь такое, чего еще нигде не видывали прежде. О Тебе говорят и в Капернауме, и в Кане. Мы не хотим быть хуже других». Вы ведь именно этого хотите? Истинно говорю вам: нет пророка в своем отечестве, враги ему дом его, и родные его. Вспомните, что ни одной из вдов израильских не была поручена забота о Илии, но только финикиянке из Сарепты Сидонской. И не прокаженных израильтян послал Елисей к Иордану, чтобы омылись в нем семикратно, а сирийского военачальника.
Мне кажется, что я своими ушами слышу тот крик, который потряс синагогу после этих слов. Он задел их за живое. Толпа заволновалась, словно лес, в который ударил ветер, и ринулась на Него. Говорят, что каждый назарянин — прирожденный убийца. Пророку предстояло жестоко поплатиться за свои дерзкие речи. Сотни рук потянулись к Нему и под всеобщий рев, свист и крики Его выволокли из синагоги и повлекли дальше через весь город. За последними постройками Назарета есть крутой обрыв, туда и препроводили Пророка. Если бы Его столкнули вниз, то Он поломал бы себе руки и ноги, а мог бы и просто погибнуть. Он безропотно позволил им протащить Себя до этого самого места, потом вдруг резко тряхнул плечами — и преследователи разлетелись в стороны, как осенние листья с потревоженного дерева. Он не боролся с ними, одного лишь намека на сопротивление было достаточно, чтобы весь этот разъяренный, однако же трусливый сброд отпрянул от Него. Чудотворец может быть и опасен: ведь толпа верит, что Он не то, что не смог, а не захотел совершить для них чудо. Итак, Он раздвинул их, как мутную воду, и прошел посередине. Никто и не пытался преградить Ему путь. Они застыли в неподвижности со скрюченными, как когти, пальцами, крик замер на их раскрытых губах. Пройдя мимо них, Он обернулся. У Него был взгляд, который я называю «холодным», но в нем сквозило и удивление. Он уходил все дальше и дальше — неспешная одинокая фигура… Все Его ученики попрятались в кусты. Он шел сгорбившись, словно под тяжестью тяжелого бремени. Обернулся еще раз: с горы Ему был виден весь Назарет, неравномерно разбросанный по травянистому склону горы. Здесь прожил Он годы, когда еще был никем. Сегодня, когда другие города распахнули перед Ним свои врата, Его родной город отрекся от Него, оттолкнул. Он должен был бы презирать их. Но вместо гнева Он опечалился: поднес ладони к лицу — и плечи у него задрожали. Ты можешь себе представить — Он плакал! Что Он оплакивал? Низменную жизнь среди скверных людей? Иуда, однако, утверждает, что Он плакал, и плакал долго.
Похоже, что нередко Ему случается плакать. Он, Который столько может, плачет, видя страдания и слезы других. В Нем как будто живут два человека: один знает, что способен исцелять, однако вовсе не торопится этим воспользоваться; а другой словно крадет у первого его чудотворную силу ради какой–то иной справедливости, которая, сдается мне, предполагает вовсе не целительство и не выставление напоказ своей сверхчеловеческой силы…
Иисус не исцелил ни одного из страждущих назарян, хотя все они были уверены, что именно для них Он совершит величайшие чудеса. В других местах Его и не просили, а Он исцелял. Здесь этого ждали, а Он прошел равнодушно. Нет, не равнодушно. Ты уже, наверное, заметил, как часто я вынужден заменять слова. Но если даже наши суждения о других людях зачастую страдают излишней упрощенностью, то наши суждения о Нем заведомо обречены на это. Вместо того, чтобы говорить «прошел равнодушно», мне следовало бы сказать «прошел, изображая равнодушие». Однако «изображая» — тоже неточно. Он ничего не изображает. Он порывист в чувствах, но в то же время, как никто, умеет быть господином Своей воли. Он такой же человек, как каждый из нас: Он должен есть, пить, спать, любить, страдать. Нет такой человеческой слабости, которая не была бы ему присуща. Но речь идет только о слабостях. Тебе не кажется, Юстус, что очень часто мы слабость приравниваем к греху, а добродетель представляем себе как отсутствие слабостей? В то время как между человеческой слабостью и грехом пролегает граница, подобная той, что отделяет болезнь от смерти. Не каждая болезнь кончается смертью, не каждый больной обречен умереть. Существует некий переломный момент. Он–то и есть самый главный. И добродетель не всегда далеко отстоит от этой грани. Порой ее можно обнаружить у самого края. Как раз там, где ей труднее всего появиться.
Нет здесь больше Пророка из Назарета. Он ходит по Галилее, исцеляет, изгоняет бесов, проповедует свою правду, где только и речи что о любви и всепрощении. А я так и остался наедине с болезнью Руфи и будоражащей мыслью о том, что Он мог бы ее спасти, но я не попросил Его об этом. Сам не знаю, почему так вышло…
А что если пойти за Ним?
Уже пару дней меня преследует мысль, что ведь я могу отправиться в Галилею, отыскать Его и попросить о помощи. Неужели бы Он отказал мне? Смешно, но я даже не могу себе представить самой возможности отказа. Кто Он и кто я! Вчера я поделился этой идеей с Иудой. Тот немедленно начал уговаривать меня отправиться в Галилею. Не знаю, как уж Он надеется на этом заработать, однако уговаривает меня с подозрительной горячностью.
А что если я пойду к Нему, а Он ничего для меня не сделает? Повозка катится вниз с молниеносной быстротой. Нет, Он не посмеет мне отказать! Для других Он вон сколько сделал, и безо всякого видимого усилия. Пусть Он вылечит Руфь. Тогда…
Собственно говоря, зачем вообще Он исцеляет? Ведь Он не врач, который видит в этом свое предназначение. Он исцеляет как бы вопреки Себе. Будто подавая знак. Но какой знак? Что он обозначает? Пусть Он вылечит Руфь! Пусть только Он спасет ее! Вся моя жизнь зависит от ее выздоровления!
ПИСЬМО 5
Дорогой Юстус!
Я пишу это письмо из дома почтенного Хелии, сына Арама, фарисея из Капернаума. Я исполнил свое намерение — и вот я в Галилее. Я сижу перед домом моего хозяина в тени сикоморы, раскинувшей надо мной свои узловатые ветви, и смотрю на лежащее внизу озеро. Солнце струится, как поток разогретой смолы, по крутым склонам гор, сбегающим здесь прямо в воду, и скользит по ее поверхности к чуть вздымающемуся противоположному берегу, который играет красками, словно ковер разноцветными нитями. Красиво здесь. У нас в Иудее еще прохладно, и сероватая зелень оливковых деревьев едва начинает проглядывать между пожелтевшими от зимних дождей стенами домов. А здесь сейчас чудесная пора: от заснеженных вершин еще веет прохладой, а море уже дышит теплом, как медленно тлеющий костер. Неподвижная гладь воды переливается цветными пятнами, в ней отражается небо — высокое и синее, золотое солнце, зелень гор, белизна домов, оранжевые скалы. Между этими пятнами медленно, подобно облакам, скользят треугольники парусов. Это рыбаки возвращаются с ночного лова. Может, и Он плывет в одной из лодок?
Итак, я пришел в Галилею. Возможно, мне следовало это сделать раньше… Но с болезнью всегда так: с одной стороны, это зрелище отталкивает, так что хочется убежать как можно дальше, чтобы только этого не видеть, но с другой — что–то удерживает тебя при больном, словно ты прикован к его постели. Болезнь — это тысячи взлетов и падений. Бесконечная череда приливов вспыхивающей надежды и отливов энергии и воли к борьбе. Неожиданно, неизвестно для чего и откуда появляются симптомы, которые столько раз приносили улучшение. Руфь улыбается, ест, начинает трепетать навстречу жизни… Но вот опять неизвестно для чего и откуда черной тучей надвигается ухудшение. В такие минуты я смотрю на нее, — как она лежит приунывшая, молчаливая, грустная, угасшая, — и у меня опускаются руки. О, Адонаи! мне хочется убежать на край света, только чтобы этого не видеть. Или закрыть глаза и забыть обо всем… Но что толку закрывать глаза? Когда я был ребенком, я так же боялся белого плаща, висевшего в темном углу комнаты. Тогда я зажмуривал веки, натягивал на голову одеяло — и привидения не видно. Но спать все равно невозможно, потому что знаешь, что оно там… Так и с болезнью Руфи… Часто, очень часто я зажмуриваю глаза — и не вижу ее грустных глаз, безучастного движения исхудавшей руки. Но я знаю, все равно знаю, что именно так она смотрит и именно этим жестом подзывает меня, только вдобавок презирая мое бессилие.
Да, я не пришел к Нему раньше… Но, видишь ли, я предчувствую, что Он за врач. Я перевидал много докторов, которые требовали высокую плату за то, в чем они не могут помочь. Он же… не знаю, какой платы Он может потребовать от меня. Подозреваю, что Он может запросить больше, чем другие… Уже по первым словам, с которыми Он ко мне обратился… Но об этом чуть позже. Расскажу тебе по порядку обо всем, что произошло в течение последних нескольких месяцев.
Зима была на исходе, а я все еще колебался: идти к Нему или нет. Наконец, дожди прекратились, впереди замаячили Праздники. Я сказал себе, что Он наверняка прибудет в Иерусалим, поэтому нет нужды искать Его в Галилее. И Он, конечно, пришел. Но Его пребывание здесь было таким кратким, что я узнал об этом, когда Его уже и след простыл. Он прибыл с толпой галилейских богомольцев и с ними же ушел обратно. Здесь, в Иудее, Он не слишком решителен: возможно, опасается судьбы Иоанна. Своим Он доверяет, но Храмовому окружению старается не вставать поперек дороги. Однако перед тем, как отбыть, Он сотворил такое, о чем до сих пор говорит весь город. В самом деле, не понимаю, что Он за Человек! В Нем сочетаются осторожность и дерзость, рассудительность и в то же время склонность к безумствам. Вот послушай. Тебе известно, что в одной из наших Овечьих купален на Везефе ежегодно в дни Праздников происходит такое чудо: вода вдруг начинает бурлить и пениться, и тот больной, который первым успевает в нее войти — тотчас выздоравливает. Ты меня, конечно, сейчас спросишь, почему же я до сих пор не отнес туда Руфь? Но ты только представь себе этот притвор, переполненный беднотой и нищими… Нет такой болезни, с которой бы ты там не столкнулся. Каждый камень пропитан потом, гноем и мочой, мухи носятся тучами, облепляя глаза, нос, рот. Лежащие там бедняки ждут не дождутся наступления чуда: едва лишь вода шелохнется, они разом бросаются в нее, толкаясь и давя друг друга. В такой момент никто из них не остановится перед тем, чтобы убить ближнего, вставшего у него на пути.
