Я не могу противиться желанию обратиться к Нему. Хотя, разумеется, мне претит мысль обтираться в толпе нечистых. Проще всего было послать за Ним и пригласить Его к себе, но и этого мне хотелось бы избежать. В Великом Совете и в Синедрионе о галилейском Пророке говорят с презрением. Что бы они подумали, если бы я привел Его к себе? Я стал бы всеобщим посмешищем. Это могли бы расценить как оскверняющий меня поступок. Поэтому мне пришло в голову встретиться с Ним тайно, под покровом ночи. Проблема состояла только в том, что неизвестно, где Его искать. Он ведь, как птица, каждую ночь коротающая на разных ветках. Так что сначала следовало бы с Ним договориться. Только как к Нему подступиться? Он ни минуты не бывает один, Его вечно окружает толпа; даже когда Он ест и пьет, при Нем все равно остаются ученики.
Однако через пару дней подвернулся удобный случай. Среди учеников Пророка я вдруг увидел знакомое лицо: это незначительный человечек, мелкий купчик родом из Кариота. Пару раз мне случалось что–то покупать в его лавчонке, и я имел возможность с ним поговорить. Человек он неглупый, и, несмотря на молодость, уже вполне пообтесанный. Внешность у него скорее отталкивающая: маленький, тщедушный, вечно подкашливающий, со скользкими, потными, вертлявыми ручками. Торговля у него шла плохо, впрочем, кто на Везефе в состоянии конкурировать с левитами, которые пускают в оборот золото Ханана и его сыновей? Кредиторы отняли у него все. Я думал, что он куда–то пропал, а он между тем объявился около Пророка: ходит за Ним следом, внимает Ему, а когда народ начинает уж очень толкаться, наводит порядок с таким видом, будто он и есть самое доверенное лицо Учителя. Мне удалось залучить его в сторонку. Его мокрая ладонь юрко схватила пару сиклей, которые я ему сунул, — и он обещал устроить мне ночью встречу с Пророком.
Вчера он прибежал ко мне с известием, что Галилеянин будет ночевать в маленьком домике в Офеле, и если я приду перед второй стражей, то смогу с Ним побеседовать. Все это было малопривлекательно: Офел — место, где селится всякая шваль, и углубляться ночью в этот лабиринт вонючих мазанок далеко небезопасно. В то же время я понимал, что это единственная возможность поговорить с Учителем не поднимая шума. В глубине души я негодовал, что я, один из самых уважаемых людей в Иудее, член Синедриона и Великий Совета фарисеев, вынужден тайком встречаться с Пророком амхаарцев. Но выбора не было. Меня неотступно преследовало лицо Руфи, становящееся с каждый днем все бледнее, ее черные брови, сведенные в гримасу боли.
Вечером, завернувшись в черную симлу, я вышел из дома. Почти полная луна освещала город тусклым светом, ее то и дело закрывали тучи, быстро несущиеся по небу; было очень ветрено. Меня сопровождали двое слуг, вооруженные мечами и палками. Мы спускались по лестнице в черное подземелье нижнего города. Над нами раскинулись арки водопровода. Оставив наверху богатый квартал, мы сходили в бездну — в мрачное скопище глиняных конур. Здесь живут распоследние бедняки, а во время Праздников тут останавливаются богомольцы, которые не могут себе позволить ничего более приличного. Сейчас Праздники уже кончились, и паломники разъехались, оставив после себя груды мусора и навозные кучи. Повсюду стоит отвратительная вонь, из черных дверных проемов несет смрадом и нищетой. Наши шаги гулко раздавались в тишине, прерываемой только храпением, которое слышалось из каждого угла.
Мы, наверное, так бы и не нашли дома этого Фегиэля, в котором находился Галилеянин, если бы на звук наших шагов из какой–то черной дыры не вынырнул мой Иуда. Он, по–видимому, поджидал нас.
— Сюда, равви, сюда, — говорил он. — Осторожно, здесь можно вывихнуть ногу.
Мы начали карабкаться по разваливающимся ступенькам, шли через какие–то гадкие закоулки мимо омерзительно загаженных стен. Тучи снова заслонили луну, ветер усилился и гулко завывал в тесных улочках. Я чувствовал, как по мере погружения в самую сердцевину этих трущоб, во мне нарастает тревога. Я даже не представлял себе, что в Иерусалиме, почти у подножия Храма, существует подобное вместилище всяческой скверны. До сих пор я был знаком с Нижним городом только в пределах дороги, ведущей от Ксистоса до царских гробниц, Силоамской купальни и ворот источника. Иуда уводил нас все дальше, ловко и проворно, как крыса, шныряя среди развалин. Он знает тут каждый закоулок. В темноте казалось, что дома и домишки громоздятся один над другим, напоминая силуэты людей, взбирающихся на гору по трупам товарищей. Нас то и дело обдавало тошнотворным запахом вони.
Наконец, около какого–то наполовину высохшего фигового дерева, скрипящего под резкими порывами ветра, Иуда остановился. Перед нами была стена, в стене — низкая дверь. Он знаком приказал нам ждать, а сам проскользнул вовнутрь. Дерево тряслось, и шелест его засохших листьев походил на звон маленьких монеток. Мне было холодно, несмотря на плотный плащ, и я чувствовал, что меня бьет озноб. Мои люди тоже тревожно оглядывались по сторонам. Я подумал, что место, в котором мы оказались, пугает их ничуть не меньше. Из темноты до меня донесся голос Иуды:
— Иди сюда, равви. Учитель не спит, Он согласен поговорить с тобой. Пусть твои люди подождут.
Я неохотно расстался с моими провожатыми. Вслепую выпростав вперед руки, я ступил в темноту. Иуда протянул мне руку и повел меня за собой. Это было что–то наподобие вытянутого коридора, который показался мне бесконечным. За стенами шумел ветер, сюда он не проникал, и я только слышал его протяжный свист.
Коридор вдруг кончился, а вместе с ним и темнота: я неожиданно оказался в маленькой комнатке, освещенной светильником. Тут помещались две скамьи и еще какой–то убогий скарб. В глубине было окно, закрытое ставней, которой ветер хлопал так, словно силился оторвать ее. На одной из скамей, подперев лицо руками, задумчиво сидел Галилеянин. На фоне освещенной стены отчетливо выделялся Его профиль — резкий, твердый, почти угловатый, и в то же время удивительно мягко обрисованный: удлиненный нос с выразительными ноздрями, нежные тонкие губы, решительный подбородок. И глаза, переливающиеся всеми оттенками участия и сострадания. Но вот опять дразнящее разногласие: пожалуй, Его можно назвать красивым, при этом красота Его лишена всяческой изнеженности; но если глаза Его только ласкают, то губы таят способность повелевать и свидетельствуют о силе и несгибаемой воле. Может, это жажда власти? Не похоже… Страсть к власти вспыхивает и полыхает, подобно пожару, но под этим огнем обычно скрывается слабость. Честолюбие, как правило, бывает более выносливым, но по мере приближения к цели и оно лишает человека равновесия и покоя. Он тоже способен возжелать чего–то до страсти, однако Он никогда не потянется к предмету своих желаний нетерпеливой рукой. Самое сильное искушение не сделает Его тираном.
Я остановился на пороге, нерешительно щурясь. Меня охватила робость. Пусть тебя это не удивляет. Возможно, Он самый обыкновенный амхаарец, но умеет смотреть как власть имеющий. Он поднял на меня взгляд: вовсе не грозный, а спокойный, мягкий и удивительно проницательный. Когда Он смотрит на меня так — кажется, что Он все про меня знает и видит меня насквозь, поэтому слова излишни. Иуда исчез, мы были одни в пустой комнате. Вдруг Он улыбнулся, и Его улыбка была подобна свету солнца, которое очищает небо и разгоняет уныние. Я тоже ответил Ему улыбкой, потом шагнул вперед и, желая быть учтивым, произнес:
— Здравствуй, милосердный Равви…
Спокойным жестом Он указал мне место на скамье рядом с Собой.
— Почему ты называешь меня милосердным? — спросил Он. — Только Всевышний милосерд.
Его вопрос мог означать только одно: «Так ты считаешь Меня посланником Всевышнего или, как говорят Мои враги, орудием сатаны?» Я заколебался. Что, в сущности, я знаю о Нем? Но я понял, что, если не выкажу Ему почтения, то закрою всякий путь для помощи Руфи, которую я рассчитывал получить от Него. Впрочем, хоть Он вовсе и не грозен на вид, совсем нелегко сказать Ему в глаза: «Ты — слуга Велиала…» И я произнес:
— Я верую, Равви, что Ты пришел от Него, ибо никто не творит тех знамений, которые Ты творишь, без помощи Божьей…
Я присел на скамью и ждал, что Он ответит. Он вперил в меня пристальный взгляд. Я дал бы голову на отсечение, что Он знал, с чем я к Нему пришел. Потом Он спокойно сказал:
— Веруешь… Так знай: кто хочет увидеть Царство Божие, тот должен родиться заново. Совсем заново.
Я задумался. Этот Человек говорит о Царстве и о Себе так, как будто это вещи означают одно и то же. Как если бы Он был не только провозвестником или проводником в это Царство, но самим Царством. Но что же это за Царство, которого, собственно говоря, не существует, раз его нельзя увидеть? Нужно в другой раз родиться? Эта мысль показалась мне смешной. Родиться заново? Что это означает? Человек должен умереть и снова вернуться в мир? Или, может, старик должен превратиться в младенца и снова войти в утробу своей матери? Последнее соображение я высказал вслух, и не без доли скептицизма. Ореол Пророка сразу потускнел в моих глазах. Он всегда так: то горячо разъясняет, а то будто вдруг отдаляется, и тогда все сразу обращается в бессмыслицу. Я еще раз повторю тебе мое открытие: Он мог бы быть тираном, но Он не хочет им быть…
