– Это называется enfermer le loup dans la bergerie[19] et avoir vu le loup[20], – сказал Данцигер, похотливо глядя.
– Не смотрите на меня так! – выкрикнула ему Генриетта. – Я ни о чем не жалею!
Слезы вновь брызнули из ее глаз. Смотря, как душевная влага струится по щекам женщины, Мегре подумал:
– А я бы так не смог… Букеты годами инкогнито преподносить, как преподносил Рейчел, – пожалуйста, а наброситься и взять – нет. Прав профессор Перен – слишком строго меня воспитывали, слишком многое загнали в подсознание, все от этого.
Подумав это, комиссар обнаружил, что может смотреть на мадемуазель Генриетту, не испытывая неприязни. Радуясь открытию, спросил:
– А где жил ваш… – запнулся, – где жил этот человек?
– В лесу, в заброшенном охотничьем домике, – ответила, осушив лицо вторым по счету платочком. – Он называл ее своим логовом.
– А кто он, откуда, вы знаете?
– Я спрашивала, Мартен молчал, – сказала, огорченно посмотрев в зеркало на покрасневший носик. – Потом, из разговоров, поняла, что в Эльсиноре он от кого-то там скрывался. От полиции или преступников – не знаю.
– И это все, что вам о нем известно?
– Думаю, он был сыном или внуком русских эмигрантов…
– Господи, кругом одни русские! – воскликнул Данцигер, потомок гданьского менялы.
– А почему вы подумали, что он русский? – спросил профессор, недолюбливавший русских. Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства[21] – крайне болезненно на него действовали.
– Однажды Мартен как-то странно выговорил свое имя – Марты-ын. Заинтригованная, я поинтересовалась, на каком это языке он его произнес, и получила ответ, что на русском. А если к этому прибавить его страсть к бане, словечки, похожие на русские, которые он иногда произносил, то мое предположение, пожалуй, может сойти за факт.
Профессор, все знавший о бывшем пациенте, молчал.
– Какие словечки, похожие на русские, он произносил? – спросил Мегре, лишь только затем, чтобы увидеть ее глаза.
– Например, он часто говорил… – женщина замолчала, припоминая слова. Припомнив, выговорила их по слогам: – парр кос-тейй не ло-митт.
– Где он это говорил? В бане?.. – хмыкнул потомок гданьского менялы, прекрасно понимавший русскую речь.
Щечки мадмуазель Генриетты порозовели. Мегре увидел ее в бане с этим русским. Римские интерьеры, красивые обнаженные тела, счастливый заливистый смех, обливание водой. Увидел, как она хлещет его березовым веником, старательно трет мочалкой, омывает, остальное увидел. Да, пожил этот парень всласть. Небось, похваляется сейчас в аду, в кругу таких же, как он, проходимцев.
– Однако вернемся к нашим бананам, – потер заболевшие виски судья Данцигер. – Мадмуазель Жалле-Беллем, расскажите, пожалуйста, комиссару Мегре, что случилось в вашем доме вечером третьего дня.
Мадмуазель Генриетта обернула к Мегре лицо, продолжавшее красиво пылать. Профессору ее взгляд не понравился, он нервно застучал по столу серебряной своей пилюльницей.
– Мы поссорились, – отвечала женщина.
– По какому поводу? – Мегре подумал, что грудь у нее повыше, чем у никогда не кормившей Луизы.
– Мартен сходил в баню и вернулся оттуда с корзинкой. В ней были три камня из парилки. Я спросила, зачем они ему. Сначала он сказал, что на память обо мне, но потом признался, что построил подле своей берлоги баньку, не всяко мраморную, а настоящую, у самого пруда, чтобы по-русски нырять в него после парной. И что давеча натаскал камней для обкладки печи, издали, от самой реки – она в семи километрах, но несколько штук при испытании полопалось. Я поняла, что он решил порвать со мной, и прямо ему об этом заявила. На это он ответил, что вообще-то ходит париться не ко мне, но в баню. И потому порывает не со мной, а с этой эклектичной славяно-римской мыльней, надоевшей ему до чертиков. И что в санатории полно женщин, которые раздвигают ноги, не задавая лишних вопросов. Рассердившись, я бросилась на него с кулаками, он ударил меня по голове, я его чем-то ударила. Кончилось все тем, что он затолкал меня во чрево…
– Во чрево? – удивился Мегре.
– Мартен так называет… простите, называл мой чулан, в котором я хранила для него провизию…
– Спасибо, мадам, извините, мадемуазель, – посмотрел Мегре на женщину весело. – Я удовлетворен. У меня есть к вам еще несколько вопросов, но они, ввиду личного характера, к данному делу не относятся…
Комиссар хотел досадить профессору, судя по всему испытывавшему симпатию к своей пациентке, но не рассчитал калибра, и накрыло его самого – Перен записал в перекидном календаре: «Дать знать мадам Мегре о влечении ее супруга к мадмуазель Жалле-Беллем». Впрочем, когда все ушли, он густо заштриховал эту заметку – семейные скандалы влияют на здоровье пациентов весьма неблагоприятно, а профессор, прежде всего, был врачом и лишь потом – человеком…
Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:
– А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.
– За Рейчел?! – взметнул глаза Мегре.
– Если бы не вы, она бы не повесилась…
– Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!
– Да нет, это вы… Вы смотрели на нее, все время смотрели. Из-за этого она не могла жить, как все мы. И потому умерла…
Мегре сник. Сказал ломавшимся голосом:
– А почему тогда не пришил?..
– А потому! – захохотал Каналь и, дружелюбно хлопнув рукой по плечу комиссара, пошел прочь.
14. Кошмары Маара
– Не понимаю, вас, комиссар, – сказал за обедом Люка. – Вы, кажется, чем-то чрезвычайно довольны.
– Я?! – воскликнул Мегре. – Доволен? Конечно!
– Ну и чем же?
– Вами, Люка, вами я чрезвычайно доволен. Вас же допрашивали утром? Пусть спешно, но допрашивали?
– Да.
– И вы не сказали следователю и судье об двух важных вещах, о которых не имели право не сказать представителям правосудия? О двух важных вещах, которые не оставили бы камня на камне от принятой ими версии?
– Не понимаю вас, комиссар. О чем я не имел права не сказать?
– Подумайте, Люка, подумайте…
– Нет, я ничего не могу вспомнить. Этот лекарственный электрофорез…
– Что электрофорез?
– После него я многое забываю. Иногда свое имя. И потому, проснувшись утром, первым делом штудирую блокнот, в котором перед этой процедурой записал все или не записал, что должен о себе помнить, все события, разговоры и недодуманные мысли. Сегодня утром я не нашел его на прикроватной тумбе, потому вчерашний день для меня, что зебра с полосками «помню» – «не помню»…
Согласно анамнезу, Луи де Маара привели в клинику ночные кошмары. Они, жуткие по содержанию и последствиям, вошли в его жизнь со времен службы в посольстве Франции в Центральноафриканской империи. Вошли с того самого времени, когда император ЦАИ Жан Бедель Бокасса, прощаясь с ним после званого ужина в честь Дня Республики, сказал по секрету, что нежные антрекоты, которые так понравились молодому советнику Луи де Маару, на самом деле не из телятины, а из Пьера Дако, личного кулинара Главы государства.
Мегре, в чем-то беззаботный и впечатлительный, как все французы, узнав обо всем этом, малодушно пожалел о знакомстве с человеком, в сущности, являвшимся бациллоносителем, то есть распространителем подобных кошмаров. Пожалел после того, как ему приснилось, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, и что его, в конце концов, линчуют посредством съедения.
Профессор Перен, сочувствовавший Луи де Маару, перепробовал множество лекарственных средств, но навсегда избавить пациента от кошмаров, внедрившихся в его организм вместе с мясной пищей, не сумел. Выручал Маара лишь ежевечерний лекарственный электрофорез с импульсным током, после которого бывший дипломат забывал на какое-то время не только о котлетках и вырезках Бокассы, которые тот, издеваясь посылал ему еженедельно, но и свое имя.
Так вот, Люка ответил комиссару: «После электрофореза я все забываю», и комиссар, вспомнив о беде «коллеги», рассказал, что на голове трупа Мартена Делу не было отметин от ударов булыжниками – это видели все присутствовавшие при «эксгумации» того из-под кучи хвороста.
– А второй факт, который я не открыл судье? – спросил Люка, попытавшись вспомнить, как выглядел труп, им обнаруженный.
– А второй факт, вернее, вещественные доказательства, о которых вы не по своей воле умолчали – это окровавленные волоски, которые мы с вами обнаружили в чулане мадмуазель Жалле-Беллем. Их экспертиза, несомненно, показала бы, что черный волосок возрос на голове последней, а белокурый – на оной Люсьен, дочери мадам Пелльтан.
