– Тебя-то кто за язык тянул! Ду-ра!
– Ну Толик… – забыв окружающих, воскликнула Ольга, понимая, что начало рушиться что-то в ее жизни. То есть нарушилось оно, наверное, раньше, да уж точно раньше, когда Толик зачастил на край поселка к какой-то неведомой Зинаиде, но Ольга поперву не приняла это всерьез. Да и он говорил так, что понятно было, что там у него могут быть лишь дела. Но какие дела по ночам-то… Глупа была Ольга, глупа и слепа, и сама себе закрывала глаза, не желая видеть правды. Тешила себя, что вот пройдет увлечение, а она, Ольга, тут, она всегда со своей любовью на месте…
Окружающие, из бригады, догадывались, а может быть, и знали об этом обо всем, во всяком случае, скоропалительная перепалка прошла, никого особенно не удивив. Лишь Букаты, откашлявшись, попросил, не поглядев в ее сторону:
– Ольга Викторовна, личные чувства прошу попридержать… Вы тут, между прочим, от комитета комсомола.
– Но я же правда не виновата! – в отчаянии произнесла она. – Я же не знала, что он меня обманывал!
– Вот гадюка, – сказал, качнув головой, Толик, будто про себя, но очень даже слышно. – Попробуй, приди теперь…
– За гадюку можно и по шее получить, – сказал Силыч и показал огромный кулак.
Букаты спокойно отреагировал:
– Без рукоприкладства. Нам этого еще не хватало. У нас свои коллективные меры, и они, надеюсь, не менее действенные… Так-то! Васильев ведет себя так, будто не он, а мы перед ним виноваты. Гнать так гнать! Ольга Викторовна, проголосуйте, пожалуйста!
– Голосуем, – сказала вяло Ольга. – Но, может, какие другие предложения? – спросила она, на нее было жалко смотреть.
– А какие другие?
– Не знаю.
– Вы что-то другое предлагаете? – спросил напрямик Букаты.
– Нет. Но все же…
– Тогда голосуйте. Не будем время терять.
Начали голосовать за изгнание Васильева из бригады, и все подняли руки. Но Швейк в это время вспомнил про Ведерникова. Постучали по броне. И еще постучали. Не заснул ли, случаем, когда вдребезги устанешь, возможно и такое: спасительный сон, как обморок, на несколько минут.
– Кончай ночевать! – крикнул Петя и постучал сильней ключом по стальному корпусу, аж загудело и искра из-под ключа высеклась. – Анекдот такой…
Костя высунулся в своей разбойной повязке, снова всех развеселив.
– Что? – спросил он, нелепо озираясь. – У меня готово. Правда.
– Я говорю, анекдотец такой есть, – крикнул Швейк Косте. – Из деревни в ремеслуху малый приехал, а поставили его дневальным. Утром в шесть часов надо кричать «подъем», а он забыл слово-то и кричит: «Кончай ночевать!» А никто, ясно дело, не встает!
– Ну, Швейк, рассмешил! – вдруг захохотал Толик Василек и стал таким своим, голубоглазым, беззащитным, что даже смотреть на него неудобно было. – Кончай ночевать, да?
Но Швейк перестал улыбаться и сказал:
– Я не тебя смешил, а я вот его, Ведерникова, смешил!
– Голосуйте снова, – приказал Букаты Ольге.
Ольга снова стала считать руки и споткнулась на Ведерникова, тот торчал как-то по-глупому из своей башни, будто не понимая, что творится вокруг него, но руки не поднимал.
– Костик, а ты? – спросила Ольга.
– Что я?
– А почему ты не голосуешь? Ты не понял, да? Что мы исключаем Васильева из бригады?
– Почему? – сказал Костик, поправляя повязку. – Понял.
– Ну и что же?
– Ничего.
– Ты не хочешь голосовать?
– Почему? – опять повторил Костик свой глупый вопрос.
– Но почему же ты не подымаешь руку?
– Не знаю. Не хочу.
– Ах, не хочешь? Все знают, хотят, а он не хочет? – Ольга небось себя имела в виду. Она посмотрела на Букаты. Но тот молчал. И Костя молчал, то ли он отупел от работы, то ли валял дурака. Но это скорей бы можно было заподозрить Швейка, Костик же был тих, всегда тих и послушен.
– Кстати, а что это за девица, с которой ты встречаешься? – неожиданно вспомнила Ольга. Видать, краем уха что-то ухватила, когда шутил Швейк, а может, и Толик проговорился.
– Не знаю, – сказал Костик, вдруг растерявшись. – Я на дороге ее встречаю. Она мне говорит: «Здравствуйте вам».
– Встречаться везде можно, – зло произнесла Ольга. – Главное, знать надо с кем… А эта твоя знакомая яблочками, между прочим, спекулирует. Откормленная за счет трудящих…
– Трудящихся, – поправил Швейк.
– Вот именно, – сказала Ольга. – И тебя в том числе.
– Я же с ней не разговаривал, – сказал Костик виновато.
– А надо! Все спросить, прежде чем… Так будем голосовать? Да или нет? Еще раз подумай, Костик…
– А чего думать? – удивился он. – Я же сказал…
– Свидетель Почкайло, – спросила Князева. – Вы помните точно, что Ведерников не голосовал?
– Все помнят, – сказал Силыч.
– И вы считаете, что с этого момента он как-то изменился?
– Не знаю, но он никогда так не поступал.
– А как же он поступал?
– Как все, – сказал Силыч и посмотрел в зал. – Он всегда шел в ногу с коллективом.
– А здесь, вы считаете, он пошел не с коллективом?
– Ну, конечно, не с коллективом. А Толик ему тогда сказал… Да, он так сказал: «Поднимай, поднимай руку! Дави меня! А потом наступит черед, они и тебя задавят!»
– Угрожал, значит?
– Нет. Он не угрожал, он даже посмеивался… Его ничем не прошибешь. Надо Толика знать!
– Так что же Васильев имел в виду? Если не угрожал?
– Откуда я знаю? Он так крикнул и засмеялся.
– Может, он уже тогда влиял на Ведерникова дурно?
– Вряд ли, на Ведерникова трудно влиять. Вон, сколько мы ни давили, а он не проголосовал.
– И чем же он объяснил такое поведение?
– Ничем. Он и объяснять не стал. Букаты же говорил, что у него такой тяжелый характер. И тут, как его ни долбили, как ни напирали на него, как в броню уперлись, не сдвинешь, значит.
– Но, может быть, он и вправду так устал, что уже не мог понять, что происходит. Вы же практически без него провели обсуждение-то?
– Да все он понял… А что устал, так ведь все устали. Он же потом еще на ночь остался.
– Не понимаю. Разве смена не кончилась?
– Кончилась.
– А про какую же вы ночь говорите?
Силыч смутился, промолчал.
– Свидетель Почкайло, вас спрашивают!
Силыч ничего не ответил.
– А чего думать, – спросил Костя.
– Вот именно, все проступки оттого и происходят, что вы думать не умеете, – подхватила Ольга: на кого уж она сердилась, на себя или на Костика?
– Поднимай, поднимай, Костик, руку! – зловредно вылез Толик. – Помочь ты мне не сможешь все равно. Дави меня, вон Ольга, уж как клялась, а приказали – и задавят! А потом наступит черед, они и тебя задавят!
– Ладно, – заключил Букаты, пропустив последнее мимо ушей. – Вопрос исчерпан. Теперь последнее…
– А мне что делать? – спросил невинно Толик, голубея глазами.
– Тебе можно ничего теперь не делать, – сказал Силыч чуть раздраженно. Он еще не остыл от неприятного разговора.
И Швейк ехидно добавил:
– Занимайся, Толик, тем же, чем всегда!
– Так мне уйти? – переспросил Толик.
– Если тебе позволяет совесть! – вдруг крикнула Ольга. Не выдержала в последний момент, нервы сдали. Вот и закричала.
– Нет у него совести.
– Держите себя в руках, – сказал Ольге Букаты. – Он не стоит наших нервов… – И уже Толику, поворачиваясь к нему:
– Будете метлой у меня работать! Подождите у конторки!
Толик, помедлив, ушел.
На прощание улыбнулся, хотя понятно уже, что за улыбка была у него, жалкая улыбка проигравшего. Рабочие из бригады знали, что за наказание подметать двор. Да на глазах у товарищей. Будут надсмехаться, шутить, злословить. Но, главное, отрежут паек, ибо на конвейере давали особую рабочую норму: килограмм хлеба, а с метлой и на «служащую» карточку можешь не потянуть, не говоря о зарплате.
6
– И последнее, – произнес Букаты и медленно всех осмотрел, желая убедиться, что все его слушают. Но большинство уже без слов поняли, в чем дело, отводя глаза.
Тяжкая минута, что и говорить, после всей этой гонки, после тяжкой смены предлагать людям остаться еще на одну ночь. Но сказать надо. И остаться надо. И, уж точно, останутся, только поперву переживать будут. Так и он, Букаты, тоже переживает, что он, вправду Железный, как обзывают.
– Домой намастырились, понимаю, – сказал хмуро он. – А у нас еще три машины. Три… А из-за них на сутки, а то и на двое, задержится весь эшелон… Ну а что такое сутки… Когда наши из последних сил дерутся на подступах к фашистской столице, не вам объяснять. Конечно, не приказ. Я не могу вам приказать. Но я прошу. А вы подумайте.
Мертвая пауза повисла в воздухе. Молчал и Букаты, не желая никого торопить. Время еще было. Самые понятливые тут же стали присаживаться, потому что в ногах, теперь уж точно, правды не было. Надо было передохнуть перед новой сменой. Но другие продолжали стоять, глядя себе под ноги. Может быть, они еще верили, что у них есть какой-то, пусть малый, шанс уйти на отдых. Но шанса у них такого не было. Просто они еще не перестроились и не могли до конца для себя сразу принять. Даже осуждая Толика, голосуя, они верили, что сейчас их отпустят, и каждый в уме уже решил, что надо в первую голову сделать. Отовариваться ли в магазине, если там что-то «выбросили», или сходить к реке, подготовить и законопатить лодчонку: понесет упущенный никому не принадлежащий лес, и можно будет заготовить дровишек, они за зиму давно кончились, и уж крошек торфа, и тех не оставалось. И еще рыночные дела, зажигалочку ли на толкучке поменять, толкнуть пайку… Да мало ли дел у людей накопилось за это время.
