И Ольга встряла. Ей больше других надо.
– Петя? Силыч? Вы-то чего молчите? А Ведерников? И Ведерникову непонятно, что надо сказать?
– Понятно.
– Ну и что?
– Я согласен остаться, – сказал Ведерников и поправил повязку. Смотреть на него было тошно с этими покрасневшими глазами и этой грязной повязкой. Но вот то, что Ведерников согласился, как бы прощало и все остальное.
– Молодец, – воскликнула Ольга. – А остальные?
– Если надо, – вразнобой сказало несколько голосов.
– Мы не Толики… – более спокойно произнес Силыч, ясно, что он-то не откажется.
А Силычу тяжелей остальных с детишками, которые остались ему, как старшему, от матери, умершей осенью от туберкулеза. Силыч добавил, что он сбегает подоить Мурку и вернется.
– Можешь свою Мурку подоить, – разрешил подобревший в одну минуту Букаты, хотя не в его манере было отпускать нервы. Видать, и он немало устал и сейчас не верил, что люди так быстро согласятся. – Всем дается час на свои дела. А доппитание сейчас принесут. И раскладушки в цехе поставят…
– Их еще не убирали, – сказал Швейк, и все засмеялись, – Значит, кончай ночевать! Эх, как там моя Леночка!
Букаты подошел к танку, похлопал по холодной броне ладошкой: «Так-то, дружок! Пора! До самого Берлина, вражьей проклятой столицы! Гони, верши свой суд над разбойной сворой, за всех, за нас… За эти вот дни и ночи, которые нас сожгли… Но ведь кончатся же они! Кто потом поверит, что все наши поздние радикулиты, грудные жабы, туберкулезы и инфаркты мы заработали в этих бессменных ночах! Но доживем ли мы еще до инфарктов-то, вот в чем дело…»
Размышлял он, глядя, как разбегается бригада: откуда-то и живость появилась, и новые силы? Откуда? От этих повторяемых слов: надо! Надо! Надо! Сколько их приходилось произносить раз! И себе, и другим… Заметив, что рядом стоит Ольга, он как бы внове поглядел на нее, решил ободрить.
– Не все, Оленька, золото, что блестит! Будет, как сказал вождь, и на нашей улице праздник!
Ольга вдруг отчужденно, как бы не видя, посмотрела на него и даже отодвинулась, поведя зябко плечом.
– Вы о чем? – спросила странно натянутым голосом и пошла, твердо и уверенно, как всегда ходила. Вот уж кто железный, так железный. Девического маловато, а железного хоть отбавляй. Так подумал Букаты и присел, вдруг почувствовав, что у него силенок не осталось. Это потом, через десяток минут, он скажет себе то же великое слово: «надо», и пойдет, и три танка, кровь из носа, они за ночь выдадут!
7
Прокурор Зелинский: Как же это понимать, свидетель Букаты? Они же у вас без отдыха? И ночью, и днем?
Свидетель Букаты: Почему же без отдыха… (пауза).
Прокурор Зелинский: Это запрещено трудовым законодательством, насколько я понимаю.
Свидетель Букаты: Законодательство… (качает головой). А вы, простите, товарищ Зелинский… Вы на фронте все как надо по закону, по расписанию поступали?
Прокурор Зелинский: Сравнили! Там же фронт! Там война! А тут?
Свидетель Букаты: У нас тоже война. И у нас свой фронт… (пауза). А вообще, можете считать, что тут моя вина, поскольку я оставлял их работать. Причем не на одну ночь, бывало и две, и три… Сколько, в общем, нужно.
Прокурор Зелинский: Подростков? Таких, как Ведерников? Я вас правильно понял?
Свидетель Букаты: А чем Ведерников лучше? И он, и остальные тоже.
Прокурор Зелинский: Вот как!
Свидетель Букаты: Да. Вот так! (с вызовом). А откуда мы бы взяли те танки в сорок втором? А? Вы там на фронте не спрашивали друг друга об этом? Ну так нас спросили бы! Как коломенские приехали, станки поставили на снег, провода положили по земле и стали работать. Это уж потом избу-то вокруг печки возвели!
Прокурор Зелинский: Но не дети же!
Свидетель Букаты: (спокойно). А кто же тогда? Вы в зал-то поглядите, увидите, кто сидит. Эти и начинали: двенадцать, тринадцать лет…
Вострякова Ольга (неожиданно): Мы трудностей не замечали, Илья Иваныч! Гайдар в семнадцать лет полком командовал, а Островский…
Судья Князева: Почему же, замечали. Разное было. А иногда…
Прокурор Зелинский (повернувшись к судье): Что иногда?
Ольга Вострякова: Да опять Ведерников! Это когда генерал приезжал!
Прокурор Зелинский: Да? Что же он еще натворил? Ваш вундеркинд?
Свидетель Букаты (мнется): Да я, в общем-то, не очень помню. Ну, было, что глазами сварку схватил…
Прокурор Зелинский: Это мы слышали. А потом?
Свидетель Букаты: Что потом? Работал…
Прокурор Зелинский: Ачто с генералом?
Свидетель Букаты: Ах, с генералом! Ну так это так, детское…
Судья Князева: Ладно уж, скажите. Все помнят.
Свидетель Букаты: Ну а если помните, то чего и вспоминать?
Прокурор Зелинский: Странно вы ставите вопрос! Странно! Надо вспомнить!
Свидетель Букаты: Ну, если только так… Что надо… (задумывается). В ту ночь они сделали, в общем-то, все три танка… Хотя помучились мы тогда прилично. Да, помню, как же… (Опять задумывается.)
– Кончай ночевать! – крикнул Швейк, вытирая концами руки. – Чур, последний бежит за доппитанием.
– У меня все, – сказал Силыч и постучал по корпусу, как там Костик. – Жив? – спросил, когда тот высунулся.
– Уже? Утро?
– А ты думал? – усмехнулся Швейк. – Твоя с корзиночкой давно на рынок двинула! «Здравствуйте вам»…
Костика по временам дразнили этой странной девочкой, которая ему встречалась на дальней улице. Дразнили, хотя знали, что он даже имени ее не спросил, даже не ответил на ее здорованье ни разу.
– Чертова центровка, – сказал Костик. Никогда он не ругался, а тут не выдержал.
– Опять не сходится? – спросил сочувственно Силыч.
– С кем, с девицей, не сходится? – переспросил Швейк, и все вокруг прыснули. И сам Силыч заржал.
– Ну, Швейк, ну, загнул! Центровка… Ха-ха-ха… С девицей, говорит, центровка…
А Швейк между тем продолжал:
– Красотка по бессердечному трое суток слезы льет на перекрестке… Полная корзиночка слез… Она для этого и корзиночку носит!
– Ну зачем вы, – устало отмахнулся Костик. – Я правду говорю… Я же ее имени даже не знаю!
– А чего проще-то, – будто посерьезнев, по секрету сообщил Швейк. – Подойди и скажи: «Здравствуй, Люся!» А она ответит: «Я, мол, не Люся вовсе, а я Фекла!» А ты ей тут же, не дав прийти в себя: «Что вы! Ах, как вам к лицу это имя!» Ну и так далее.
– А что? Что – так далее-то? – заливался Силыч, глядя по-детски Швейку в рот. Сам он не умел сочинять, но Швейка прямо-таки обожал за его байки. И сейчас ждал чего-нибудь такого, что тот выдаст, и будет жутко смешно.
Петя продолжил:
– Как это что? Она растает, потеряет бдительность, а тут и надо действовать как мужчине, то есть не зевать!
– Ты скажи, ты скажи, как действовать! – настаивал Силыч.
– Ну, как… Наш Костик посмотрит на нее пристально, как на «тачку», где нужна центровка! – Швейк изобразил, как Костик посмотрит на нее, и все, кто собрались послушать этот треп, снова закатились. – Возьмет нежно, как вал фрикциона берет – за руку, и прижмет к груди… К своей, к своей груди, не путай, – пригрозил он Костику, который отмахивался, но тоже слушал. – Потом, вдохнув всей грудью пять с половиной литров по спирометрии, произнесет ласкающие слух слова… Ну такие, к примеру: «Позвольте вас, Фекла Харитоновна, пригласить в нашу заводскую столовку на затируху! У меня за три переработанных смены талончик: угощаю от всего сердца! Пир, как говорят, на весь мир!» Ну а потом танцы под патефон… – Швейк схватил табурет и стал изображать зажигательный фокстрот «Рио-рита»… – Там-там, – напевал он, – там-там-там-там… У нас там одна пышная девица патефон приносит! Выносливый, говорит! Где ни поиграет, две-три пластинки вынесет!
Со словами: «Да ну вас!» – Костик нырнул в спасительное чрево машины, а Силыч присел, отсмеявшись, и сказал:
– Как тебя хватает! Если честно, я и то выдохся. А меня в училище, знаешь, как звали? Шестьдесят девять! Вот как! Цифра такая есть, ее как ни перевернешь, она все равно шестьдесят девять, вот и я такой же крупный, что в ширину, что в высоту!
Петя закруглил танец, сел на ту же табуретку, с которой танцевал. Посмотрел на Силыча и спросил вдруг:
– А ты знаешь, откуда я пришел в ФЗО? Я из детдома пришел, между прочим!
– Ну и что? – спросил Силыч.
– Ничего. У нас там одна дорожка: как чуть подрос, одежонку, что похуже, сунут, ноги в руки и ступай… Топай, браток, устраивай свою личную жизнь и уступи свою койку другим, которые тоже хотят жрать! Так вот, я про детдом… Там без того, чтобы не почудить, нельзя. Почудишь, и легче. А то еще и корочку за твои циркачества подбросят!
Появилась Ольга с плакатами в руках, зачастила:
– Мальчики, вы живы? А я вот молнию: «Три танка – наш последний удар по врагу!» Нравится? А я, значит, в час или в два ночи прохожу по цеху, слышу, вы там, в машине, ну прямо заливаетесь от хохота… Я-то подумала, подбодрю их, небось осоловели, и слышу, прямо кто-то надрывается… Это ты, Почкайло? Вот повесь мне плакат!
