Меня прошибает озноб, но не из-за холодины, колошматит не от самих слов, а оттого, что я узнаю глуховатый, с хрипотцой, голос. Не спешу оборачиваться, ибо знаю: слух не мог меня подвести.
- О-о-о, с-су-упер, - Рози выхватывает у него мою карточку.
Пока разблокируется дверь, я все же поднимаю глаза и секунды две смотрю в глаза Взъерошенного.
Да, это он сегодня утром чуть не попал под колеса Михе.
По-моему, зря я решила, будто он пошел на Алекс тусоваться с тамошними джанки. Хоть стиль его, в общем и целом, не поменялся, выглядит он сегодня «прилично» и за безработного алконавта его уже не примешь. К запаху сигарет у него теперь примешался запах туалетной воды, свежий, но не резкий и без мускуса. Совсем – блин, а ну, отставить – как я люблю. В общем, если не помнить его таким, как неделю назад...
Слегка оттаявшая в фойе, Рози сует мне карточку: - На, не роняй больше, - и бросает ему взгляд, не лишенный благодарной доброжелательности: – А ты у нас новенький?..
Странное это состояние, когда ты и еще кто-то о чем-то знаете и между вами общая тайна, о которой не догадываются другие. От этого вы вместе смеетесь над одним и тем же, а другие недоумевают, где же тут смешно. Ну, или не смеетесь.
- Да, - отвечает он, глядя, впрочем, не на Рози, а на меня.
Рози тоже смотрит на меня, но с ожиданием и легким оттенком наезда. По-видимому, ждет, чтобы я их познакомила и еще немножечко удивляется, почему не рассказывала ей про «новенького». А я отчего-то начинаю надеяться, что его сигаретный фон, пропитанный капельками одеколонного афродизиака, не привлечет ее, а оттолкнет, напомнив, что она в завязе.
То ли поэтому, то ли потому, что просекает что-то, чего я сама еще толком не поняла – Рози вдруг поспешно ретируется, бормочет, что, мол, ладно, ей срочно надо в офис. Что ей «приятно было познакомиться», она по очевидной причине не говорит.
***
Мы остаемся «наедине», если можно так сказать – я, он, ресепшн, народ, снующий на Ку‘Дамме по ту сторону стеклянных дверей. Какие-то коллеги здороваются по дороге к лифту – я киваю, не поворачивая к ним головы. Он свою тоже не поворачивает, как если бы вообще не умел этого делать.
На самом деле с уходом Рози между нами, вернее, вокруг нас опять возникло, выстроилось это. Как бы его назвать? Это наше с ним закрытое пространство, в котором только я и он и те эмоции и ощущения, которые есть сейчас. Стоит чему-нибудь в этой компоновке поменяться, и пространство наше разрушится.
Поэтому я не борюсь с пространством и с эмоциями, не пытаюсь пристыдить и приструнить себя – не сделала этого в первый-не последний раз, теперь подавно не собираюсь.
Его взгляд – опять ноль удивления, но возбужденная настойчивость.
- Куда теперь поведешь?
Не может быть, чтоб он это спросил. Наверно, просто подумал, а я прочитала его мысли, потому что... потому что, видимо, умею это делать, да они у меня с ним и сходятся.
Еще у него в глазах читается, что если не поведу я, то он сам поведет, так что уж лучше мне, наверное.
Чувство ленивой похоти отрешает меня от «нормального», от адекватных мыслей и суждений. Поэтому решения мои опять сплошь ненормальные.
Вернее, решение только одно: да.
Я незаметно киваю самой себе – но он заметил и идет за мной.
Пустующих этажей в Буда Хаузе нет, хоть нынче и корона-кризис. Есть конференц-этаж на пятнадцатом, на который намереваюсь отвезти его сейчас. Может, есть там... что-нибудь. Где-нибудь.
За нами смыкаются двери лифта, и мое сердце екает, как будто ждет чего-то – а его нет. Он стоит напротив меня, их двое – он и его отражение в зеркальной стенке лифта. Руки в карманах, совсем как в прошлый раз, в метро.
И я не знаю, какое чувство во мне теперь сильнее – облегчение, что он не полез ко мне в лифте (пошло, избито), или разочарование от того, что не полез. Или даже беспокойство: а вдруг не я ему нужна, а... да черт его знает. Шпионить у нас пришел. Вынюхивать. Воровать, е-мое. Данные или что там. Мобильные телефоны, которые плохо лежат.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И не от этого страшно, а что повелась, доверилась. Тело доверила, как-никак. Уже доверила и снова собираюсь. И как ни странно, беспокойство это живо берет верх над всеми остальными чувствами – я тоже не делаю ни малейшего движения к нему навстречу, уже ругаю себя за глупость и неосторожность, а нашего прибытия на конференц-этаж начинаю побаиваться.
Отправлю. Сбегу. Пусть выбирается, как хочет. Скажу – заставил, угрожал. Совру. Да, врать. Врать напропалую. Впервые вижу. Украл, присвоил карточку.
Тупые чувства. Ненавижу страх – откуда взялся? Ну что он мне здесь сделает? Сейчас здесь нарисуется кто-нибудь, здесь конфи постоянно забронированы. На что рассчитывал? Дурак.
Подбоченившись, сую руки в карманы плаща и дарю ему свою самую презрительную усмешку – на тебе, посмотри. Не жду реакции – а тяжесть незаметно сваливается с плеч. Все, пронесло, кажись? Я оклемалась?..
Тут только до меня доходит, что мы не едем. Когда остановились, я не помню, но стоим, наверно, уже с минуту – не небоскреб наш Буда Хауз, ведь правильно.
- Какого... – возникаю – и не договариваю: будто впервые разглядела его лицо. Да ведь на лице его что – страх? Разве ему свойственно бояться?
Взгляд исподлобья, глаза слегка прищурил – в них вопрос и недоверие. Не ко мне – просто ему не верится, что я это серьезно. Слегка скривил свой рот и получилось почти жалобно – а может, я опять надумаю? А можно не осуществлять тех планов, которые он прочитал только что в моих глазах?
Да, это снова та самая затравленная угрюмость, с которой отпускал меня в прошлый раз. В первый раз. Когда понял, что я уйду. Ушла. Так значит, он и теперь это почувствовал и понял? И просит, чтоб не уходила? Он просить умеет?..
Откровенно удивляюсь ему: не может же он чувствовать, что там, во мне, происходит...
Может.
Мало того, его действия, выражение лица, его изменившаяся поза – это реакция на... меня.
Черт, как сближает это странное понимание друг друга. И еще эта необычная манера – не требовать, а просить.
Но что за перетягивание каната? И как мне теперь уйти после этого?
Надеюсь, вопрос этот не блеснул сейчас в моих глазах? Голубые глаза часто кажутся наивными, да еще в обрамлении светлых волос и в сопровождении округлых губок, небольших, но красиво очерченных, будто сложенных бантиком. Только нос у меня слишком прямой, чтобы назвать меня ангелочком. Всегда был – да я и ангелочком никогда не была. А вот «прямой» была, чего греха таить.
Я отчего-то чувствую, что все это – его желание, решительность, угрюмость и мольба – это все – он. Что если бы, к примеру, захотел соврать мне или охмурить, то действовать стал бы как-то иначе. Болтать бы больше, что ли. Но он молчит, а лифт стоит.
Тут до меня доходит, что вопрос его только что разрешился. Мне кажется, теперь я вижу, как он расслабляется, вернее, тоска разгладилась, решимость же осталась. По-моему, не нужно говорить, если и без слов все ясно. Ясно мне – ясно и ему?..
Тут он отделяется от зеркала. Правильно, меня не интересует отражение. Я ко всему потеряла интерес, кроме оригинала.
А он делает шаг мне навстречу, просто кладет мне руку на затылок, притягивает к себе и целует. Я отвечаю сразу же с готовностью. Нет, это не дежа-вю. Нет тех стихийных движений, обрывков чувств, осколков мыслей, как неделю назад. Теперь все иначе – я хочу его сильно, устремляюсь к нему – а он еще чуть-чуточку стремительней меня. Наши губы и руки безошибочно нашли друг друга, мы оба сильные, не уступаем друг другу, да и не надо.
Его губы – на моих губах, он целует меня, я отвечаю на его поцелуи своими. Целуемся уже с минуту, а я настолько утонула в нем, что лишь сейчас заметила.
Да, мы все-таки целуемся в лифте, но теперь мне решительно плевать, если это, может быть, пошло. Я чувствую, что плевать и ему, вернее, что он вообще не имеет привычки заботиться о правилах, установленных другими.
