— Пехота при пушке как при матери идет, — сказал старшина Кутепов. — Боепитания лишь бы достаточно было.
— Будет достаточно, транспорт у нас есть, — сказал Зайцев, — а для ближней подноски у нас есть руки. А если с боепитанием неуправка случится, все равно двигайте орудие живьем вперед, и чтобы пехота вас видела — вы с нею!
— А ну как противник пристреляется по такому орудию! — произнес Куте- пов. — Заметит, что орудие идет немое, без огня, чудно, скажет — и как раз в вилку его, а потом на поражение!..
Зайцев молчал; он хотел, чтобы люди сами подумали, как тут быть.
Сержант разведчик Чухнов возразил Кутепову:
— А зачем так двигать орудие, чтоб тебя так точно противник пристрелял? Ты его двигай по-различному! У тебя на плечах тоже прицельный прибор есть — голова, пусть она работает. Орудие и то работает своим прибором перед огнем, а без головы какой боец бывает, он загодя покойник!
— Это правильно, — согласился Зайцев. — Ну, теперь жить можно, будем воевать!
2
Павел Зайцев получил письмо от брата Ильи. Давно уже они потеряли друг друга, но Илья кружными долгими путями все время разыскивал брата Павла. Видно, он посылал письма во множестве по всем направлениям, по разным полевым почтам, где мог, по слухам, по справкам и по догадке, оказаться Павел. Илья писал коротко, потому что, должно быть, каждый день составлял по нескольку таких писем и мало надеялся, что хоть одно из писем дойдет когда-нибудь до брата. Но любовь его была терпелива и заставляла непрерывно действовать, чтобы найти брата где-либо за тысячи верст и получить от него ответную весть.
Илья был моложе Павла на два года, но от доброты своей он всегда казался более старшим, потому что первым делал доброе дело, подобно старику, который от близости смерти уже не считался со своей пользой и не заботился о правилах обыкновенной расчетливой жизни. Он писал Павлу, как если бы приходился ему матерью: «Здравствуй, дорогой любимый Паша! День и ночь я думаю о тебе, усну и проснусь с одною мыслью в уме и в сердце, где ты, наш Паша, жив и здоров ли, либо уже нет тебя на свете, и горько плачу, лучше бы я погиб, а не ты. Береги себя, ты еще нам нужен и всей Родине. Как жить без тебя? Отзовись мне, Паша, хоть короткой вестью о себе, что ты живой, только всего, и своим почерком распишись. А о себе пишу, что я жив и здоров, три раза был ранен, воевал в Эстонии, а теперь нахожусь рядовым бойцом на Карельском фронте. Полевая почта… Кланяюсь тебе и целую, до скорой радостной встречи, остаюсь твой брат Илья».
— Бедный Илья, — вспомнил Павел Зайцев о брате, — пишет мне: береги себя, а сам уже три раза ранен. Он за меня там старается воевать, чтоб я целым остался. Чудак ты, брат мой…
Он хотел немедля ответить брату большим письмом и в предчувствии того, что он будет писать, ему стало хорошо на душе. Он хотел вспомнить в письме об отце и о матери, о детстве в Сибири, о вековой сосне, что росла у тракта, уходящего из их Велистова в тайгу, о разных явлениях, уже исчезнувших или существующих, никому, быть может, не дорогих и не нужных, но которые были свидетелями их детства и остались в памяти живыми и милыми на всю жизнь.
Зайцев хотел уединиться и отдохнуть за письмом; он пошел в землянку, где спали связисты, и там начал писать письмо, но окончить его он не успел: за ним пришел вестовой из штаба начальника артиллерии армии. Зайцеву приказано было явиться в штаб. Он спрятал письмо брата без ответа, заложив в него свое начатое письмо, и пошел по вызову.
В штабе артиллерии Зайцев вместе с другими старшими офицерами увлекся работой. Он любил штабную работу, особенно он любил разработку разведывательных данных, в которых, по его мнению, всегда была скрыта тайна решения боевой задачи.
До полуночи Зайцев работал в штабе. Начальник штаба сам затем проверил схему расположения огневых средств противника, его окопов, укрытий и ходов сообщения, которую Зайцев начертил на карте. Все это был живой материал для обработки его огнем нашей артиллерии.
— Вы думаете, здесь все есть? — спросил начальник штаба. — Вы уверены, что всю натуру вам удалось разведать и нарисовать на карту?
— Нет конечно, — ответил Зайцев.
— То-то, что нет. Хорошо, что вы это понимаете… А вот то, чего нет на карте, но что есть в натуре, как мы будем уничтожать те цели?.. Имейте в виду, нам задание жесткое и точное — подавить огнем все цели, чтобы пехота пошла свободно, чтоб ее не прижал противник к земле в направлении нашего движения. У вас есть какое предложение на этот счет или нет, вы не подумали?
Зайцев подавил в себе тяжелое, постоянно повторяющееся чувство самолюбия. Его обидело, что начальник штаба задал ему такой вопрос, тогда как первой честью советского офицера он считал — никому не быть ни в чем обязанным: ни в деле, ни в мысли, ни в судьбе и счастье; он считал, что следует делать самому все, что тебе положено, и сверх того, что положено, — пусть тебе все другие будут обязаны, весь народ, в этом и есть твоя служба. Быть же кому-либо и чем-либо обязанным — значит уже не выполнять своего долга и забывать о чести, значит жить за чужой счет. Это чувство у Зайцева было самым острым чувством его жизни, и оно делало его иногда, когда он не мог сдержаться, резким в поведении и неприятным для людей. Случайно или естественно, но и сама наружность его соответствовала его характеру: он был сух, худощав, прост и ловок в движении и довольно красив, хотя и неприветлив на лицо; только улыбка, кроткая до беспомощности, обнаруживала его расположение к людям вместе с ним работающим на войне.
Он ответил начальнику штаба, что необходимо усилить артиллерийские группы сопровождения пехоты, смелее применять прямую наводку по видимым и внезапно появившимся целям.
— Пушка все же не винтовка, — размышлял начальник штаба, — не смешиваете ли вы их службу?
— Подвижная пушка, работающая на прямой наводке, лучше обслужит пехоту, — ответил Зайцев. — Да и если бы нам удалось разведать все точно о противнике, то все равно в бою, товарищ полковник, в течение боя противник создаст новые огневые точки и гнезда или переместит старые, и тогда только наша подвижная артиллерия, которая будет действовать по этим целям в упор, сумеет их подавить… А не подавим, мы вскроем их, засечем и дадим данные тяжелым дальнобойным, и те нам помогут… Вот как будет!
— А потери? Сколько будет потерь в орудиях и расчетах?
— Меньше, чем если мы не решим задачу, товарищ полковник.
— Мысль тут есть. Надо подумать и посчитать. Так, говоришь, гуще надо пушек в ряды пехоты?.. Ты бы вот сведений о противнике давал погуще… Ну ладно, не обижайся, Павел Петрович.
Тогда опыта наступательных боев было мало и трудно было судить наперед о пользе какого-либо простого тактического приема, пока его не испробуешь, и не один раз и не в одном месте испробуешь. Но Зайцев слышал от бойцов, читал о боях под Москвой и сам понимал, насколько способней пехотинцу идти вперед против огня, если и своя пушка следует невдалеке и бьет огнем, прорубая дорогу солдату и обороняя его.
Возвращаясь по балке к себе в землянку, Зайцев видел над собой серое сумеречное небо осени, унылая опустевшая природа лежала вокруг него. Неужели отсюда, из этих скудных степей, мы начнем свою победу? Нельзя этого предвидеть. Победа зародилась и под Москвой, а затем неприятель дошел до Волги, до прикаспийских пустынь.
Вечером в соединение полковника Макарчука прибыл артиллерийский полк майора Симоненко. Полк должен поддерживать и сопровождать пехоту Макарчука. Это удивило и обрадовало Зайцева. Он понял, что наверху, в штабе фронта, кто-то думает так же верно, как и он.
Утром наша артиллерия враз открыла огонь — каждая батарея по своей цели. Отдельная группа батарей повела отсечный огонь — по ближним тыловым коммуникациям противника и по его флангам. Этот огонь как бы окаймлял группу противника, назначенную к уничтожению войсками и пушками Макарчука и Симоненко.
После артиллерийской подготовки бойцы Макарчука пошли вперед. Пушки сопровождения и противотанковые орудия Симоненко также двинулись в рядах пехоты.
Зайцев находился в это время на наблюдательном пункте начальника артиллерии дивизии. Сейчас он жил тою жизнью, какой любил жить, — когда ему не нужно было ни курить, ни пить, ни есть, и если бы ему причинили внезапную боль, он бы не ощутил ее. Бой, который он наблюдал, живым содрогающимся чувством проходил через его сердце и сознание, и это единственное чувство вытеснило из него прочь все обычные желания, страсти и помышления. Бой, словно взрыв, открыл для него замкнутый дотоле, молчаливый мир, и теперь все, что есть на свете, знакомое и неизвестное, быстрым потоком проходило через него, заставляя переживать во мгновение то, чего он, живи в других условиях, не пережил бы за целый век.
Чувством и воображением Зайцев весь был в том деле, которое происходило пред его взором; он сейчас не помнил самого себя и не имел никакого личного, отдельного интереса, кроме общего интереса — решения боя победой. Он сам называл такое свое состояние полной жизнью, понимая под этим яростное счастье, которое он чувствовал в бою, и точное, быстрое, как бы веселое соображение о всех предметах обстановки боя.
