— Кой черт, славный, — самокритично отозвался неведомо откуда взявшийся кум, тощий и давно не бритый. — Старая курица не чихнет!..
Поздним вечером Света провожала Тимофеева на автобус. Ветер бился в старый фонарь, укрытый в голых ветвях такого же старого дерева. По асфальтовой дорожке прыгали желтые блики.
— Тебе не бывает жаль расставаться со своими изобретениями? — спросила Света, прячась от жгучих порывов осенней непогоды в необъятной болоньевой куртке народного умельца. — Они же тебе как дети!
— Говорят, дети вырастают и уходят из родительского дома, — улыбнулся Тимофеев. — И потом — главное не в законченном и отлаженном приборе, а в том, что я знаю, как его закончить и отладить, и в любой момент могу повторить его в каком угодно виде. А самые лучшие мои дети живут у тебя…
Света тихонько засмеялась.
— Ты большой хитрец, Тимофеев, — шепнула она. — Когда мы закончим университет, получим распределение и поженимся, все твои подарки снова окажутся с тобой.
Ночью Тимофееву снились голубые и розовые шары, которые носились по улицам, уворачиваясь от колес общественного транспорта, парили над домами, стучали в окна. Большие и легкие, как его счастье.
А утром, открыв глаза, он увидел сидящего на придвинутом к столу табурете правильного мужика и бывшего морского пехотинца Николая Фомина. Тот держал на коленях потрепанный атташе-кейс.
— Почему ты здесь? — с неясным предчувствием тревоги, такой неуместной после прекрасного вечера и радостных снов, спросил Тимофеев.
— Я думал, ты спросишь, как я сюда попал, — усмехнулся Фомин. — Твоя дверь сама открылась передо мной.
— Ничего удивительного, — буркнул Тимофеев. — В дверном замке детектор биотоков. Он реагирует на помыслы входящего. Если у того нет ничего плохого на уме, дверь открывается.
— Стало быть детектор, — неопределенно произнес Фомин. — Ну-ну… А твой реализатор я самолично изъял из обращения. Временно. Хотя — кто знает. Может быть, ему лучше вообще исчезнуть.
Тимофеев рывком поднялся.
— А что Света?
— Спит твоя Света, без задних ног и ничего не знает. А приборчик еще вчера у нее выпросили побаловаться, и пошел он кочевать по общаге, пока я не пресек это дело. У нас, как тебе известно, живут люди самые разнообразные.
Тимофеев побледнел, словно гипсовая девушка с веслом.
— Сначала было ничего, — продолжал Фомин, поглаживая потрепанный житейскими перипетиями бок реализатора. — Маришка из восемнадцатой комнаты возжелала увидеть «Героя нашего времени», и она его увидела, хотя этот офицерик мало походил на артиста Ивашова. В шестой комнате филологи решили переосмыслить Гоголя. Все эти ужасы с Хомой Брутом и мертвой панночкой их дико развеселили, но потом приперся Вий и поднял веки.
Фомин поглядел на помертвевшего не хуже панночки Тимофеева и засмеялся.
— Не трясись, ничего нештатного не произошло. Просто все, кто там был, попадали в обморок, будто медички-первокурсницы в морге. Слушай дальше: на третьем этаже живет любительница современной поэзии. Не знаю, чьи там стихи она пропустила через реализатор, но получилось похлеще реликтового таракана: помесь наголо остриженного медведя с колючей проволокой, которая со словами уничижения принялась сдирать с себя шкуру. Впрочем, это у нее выходило довольно шустро — видно, не привыкать. После такого лиризма все, кто случился поблизости, с ночи встали на мертвый якорь в гальюне, и травят, как адмирал Нельсон.
— А что, ему было здорово плохо? — рассеянно спросил Тимофеев.
— Не дай бог, — Фомин поставил прибор на стол и прихлопнул сверху тяжелой, словно баба копра, ладонью. — Мужик ты правильный, Виктор. И воспитание у тебя верное, наше воспитание. Жаль, в армию ты не сходил… Но реализатор твой штука ненужная. Может быть, преждевременная. И потому вредная.
Тимофеев сидел, закутавшись в одеяло, как гусеница тутового шелкопряда в коконе. Он угрюмо молчал.
— Дело даже не в ободранном медведе, — рассуждал Фомин. — Я человек прямой и скажу тебе все как есть. Писателей, которые по зубам реализатору, единицы, и он действительно выжмет из них все без утайки. Но ведь это голая техника, подстрочный перевод. Я всю ночь не спал, экспериментировал… Так вот: Хемингуэй твоему прибору не по силам, и Чехов тоже. Что ж они — бездари, по-твоему? Ни черта подобного, это гении. Одной какой-нибудь незначительной фразой они врубают твое воображение на полные обороты. А откуда у реализатора воображение? Да и вообще — что за удовольствие читать и ничего при этом не додумывать от себя. Мозги жиром заплывут… Но и это еще не все.
В руках у Фомина очутилась книжка карманного формата в попугайной суперобложке.
— Я говорил о настоящих писателях. А есть еще средние, плохие и никакие. Имя им легион, а печатают почему-то всех, даром что дефицит бумаги. Когда такой, извиняюсь, писатель мастерит книгу, между строк у него либо ничего нет, либо всякая дрянь. — Фомин помахал перед носом у Тимофеева веером страниц. — Этого молодежного писателя, между прочим, хвалят. Я заложил его последнее слово в литературе в реализатор… Мне явились два существа, одно из которых было одето в джинсовую курточку, а другое — в ожерелье из янтаря. Они говорили о любви и конфликте с предками. Но при этом они держались не за руки, а за увесистый сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой, с корявой карандашной надписью: «Авторский гонорар».
Фомин достал из кармана «беломорину», сунул ее в угол жестко очерченного мужественного рта и прикурил от зажигалки.
— Поэтому прошу тебя как друга, — сказал он с сердцем. — Возьми свой реализатор, спрячь подальше и никому не показывай. Это опасная штука: она запрещает каждому, кто берет авторучку и чистый лист бумаги, врать. И потому однажды тебя могут подстеречь в темном переулке и ударить по голове тяжелым свертком. С карандашной надписью.
Бывший морской пехотинец вкусно затянулся дымом и выпустил синее облачко из ноздрей в замерший воздух комнаты.
Тимофеев сидел, невидящими от подступивших слез глазами глядя на сиротливо белеющий облезлыми уголками кейс. В его полном печали воображении вставал кошмарный образ топора, неотвратимо падавшего на тончайшие, ручной наладки, интегральные схемы и помороженные жидкие кристаллы…
Он встал с дивана и, шлепая босыми ногами по холодному полу, приблизился к столу. Его пальцы нежно коснулись шершавого бока реализатора. И Тимофеев понял, что ему не хватит сил убить собственного ребенка топором.
— Ты не прав, Коля, — сказал он твердо.
— Со мной это редко случается, — заметил Фомин.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
