«(Голос Козыревича.) Позвольте: я играю в красных!
(Голос Прикупки громче.) А я играю в прекрасных!»
Иначе говоря: объявленную Козыревичем игру в бубнах Прикупка перебивает, объявляя игру в червях. В третьем действии водевиля апофеоз напряжения достигается тем, что на сцене идут сразу две игры: справа — относительно спокойный преферанс, слева — Леопольд Минус (заметим, поляк) мечет банк, притом в процессе действия выясняется, что он шулер, его уличают по тексту оброненного им письма от «друга Людоедова». Налицо, по меньшей мере, две параллели с только что вышедшими на сцену пьесами Гоголя: прыжок в окно в финале пьесы (премьера «Женитьбы в Петербурге» — 9 декабря 1842 г.), банк на сцене (премьера «Игроков» в Петербурге — 26 апреля 1843 г.). Всё, что выиграно в честный преферанс, в одночасье проигрывается шулеру в запрещённый законами банк, коммерческая игра противопоставлена азарту. Впрочем, игра в преферанс идёт тоже не грошовая, а по 30 копеек серебром, т. е. по 1 рублю 5 копейкам ассигнациями, — ставка больше чем в 100 раз превышает ту, по которой садится играть старуха в «Двух гусарах» Льва Толстого. В водевиле непрерывно обыгрываются термины преферанса XIX в. — «малинник», т. е. высшая игра, ибо в малиннике черви водятся, однако ни мизер, ни игра без козыря — в «кодексе 1841 г.» и то и другое правило присутствует (только «мизер» именуется «бедностью») — не появляются; иначе говоря, Григорьев заставляет героев играть в самый простой для своего времени преферанс. Не удивительно, что с изменением правил игры водевиль Григорьева исчез со сцены — для зрителя, не знакомого со страстями некрасовского «малинника», действие стало совершенно непонятным.
Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877)
Величайший картёжник среди знаменитых русских писателей, без чьей игры — отчасти взяток цензорам, подававшихся как «проигрыш», — возможно, никогда не состоялся бы «послепушкинский» «Современник» и вся история русского народничества пошла бы другим путём, возможно, ещё худшим, чем тот, который сложился в жизни. Игра Некрасова заслуживает отдельной монографии, даже конкретно — некрасовский преферанс, поэтому здесь, за недостатком места, приводятся лишь отдельные описания его стиля игры.
В частности, Н. Г. Чернышевский приводит слова Некрасова, сказанные им в 1853 г. при первом знакомстве:
«Видите ли, я играю в карты; веду большую игру. В коммерческие игры я играю очень хорошо, так что вообще остаюсь в выигрыше. И пока я играю только в коммерческие игры, у меня увеличиваются деньги. В это время и употребляю много на надобности журнала. Но — не могу долго выдержать рассудительности в игре; следовало бы играть постоянно только в коммерческие игры; и у меня теперь были б уж очень порядочные деньги. Но как наберётся у меня столько, чтоб можно было играть в банк, не могу удержаться: бросаю коммерческие игры и начинаю играть в банк. Это несколько раз в год. Каждый раз проигрываю всё, с чем начал игру».
Тот же Чернышевский вспоминает о мечтах Некрасова «приобрести возможность держать банк, потому что банкир, по какому-то странному ходу оборотов игры, вообще, должно быть, больше выигрывает, чем проигрывает». В начале 40-х годов Некрасов опубликовал несколько произведений в прозе и в стихах, посвящённых непосредственно преферансу.
Публикация поэмы «Говорун» датируется июнем 1843 г. — к этому времени преферанс вошёл в Петербурге в широчайшую моду, — играл в него и Некрасов, ставший одним из первых «певцов» преферанса. 30 ноября 1844 г. в «Литературной газете» был опубликован знаменитый фельетон-водевиль «Преферанс и солнце» — третье после книги Кульчицкого и пьесы Григорьева «главное» преферансное произведение в русской литературе, целиком воспроизводимое в нашем издании (см. главу «Литературные произведения о преферансе»).
В поэме «Чиновник» (отрывок из поэмы см. с. 128), опубликованной в начале 1845 г., Некрасов признаётся:
Но вечеров без карт я не терплюИ, где их нет, постыдно засыпаю…
Интересно отметить, что Белинский отметил «Чиновника» как «одно из лучших произведений русской литературы 1845 года». Опять-таки А. Я. Панаева в «Воспоминаниях о домашней жизни Н. А. Некрасова» рассказывает эпизод (почти наверняка подлинный), когда преферанс превратился для Некрасова в ежевечернюю игру (а отнюдь не прелюдию к банку или другому азартному занятию): «Я уже упоминала, какие печальные последствия имела история Петрашевского на «Современник».[36] Все говорили тихим голосом, передавая тревожные известия об участи литераторов, замешанных в историю Петрашевского. По вечерам, для развлечения, Некрасов стал играть в преферанс по четверть копейки с двоюродными братьями Панаева, с художником Воробьёвым и его братом».[37] В более поздние годы, когда Некрасов стал членом Английского клуба, когда игра стала для него и радостью, и необходимостью, и ежедневной повинностью, преферанс, разумеется, отошёл на второй план. А. М. Скабичевский приводит по памяти довольно пространный монолог Некрасова, рисующий само его отношение к карточной игре как к творческому и во многом мистическому процессу:
«Самое большое зло в игре — проиграть хоть один грош, которого вам жалко, который предназначен вами по вашему бюджету для иного употребления. Нет ничего легче потерять голову и зарваться при таких условиях. Если же вы хотите быть хозяином игры и ни на одну минуту не потерять хладнокровия, необходимо иметь особенные картёжные деньги, отложить их в особенный бумажник и наперёд обречь их ни на что иное, как на карты, и вести игру не иначе, как в пределах этой суммы.
Вот, например, я в начале года откладываю тысяч двадцать, — и это моя армия, которую я так уж и обрекаю на гибель. Начинаю я играть, — допустим, что несчастно, проигрываю я тысячу, другую, третью, — я остаюсь спокоен, потому что деньги я проигрываю не из своего бюджета, а как бы какие-то посторонние. Положим, что играю я в штосс, вижу — в штосс мне не везёт. Тогда я бросаю его, принимаюсь за ландскнехт. Играю в него — неделю, месяц. Если и в ландскнехт не везёт, принимаюсь за макао, за пикет, за мушку. И поверьте, что перебравши таким образом три-четыре игры, я непременно натыкаюсь на такую, в которой мне так начинает везти, что я в два-три присеста не только возвращаю всё проигранное в предыдущие игры, но и выигрываю ещё столько же. Напавши таким образом на счастливую игру, я уж и держусь её до тех пор, пока мне в ней везёт. А чуть счастье отвернётся, я бросаю её и опять начинаю искать своей полосы в других играх. И я не знаю уж, что за чертовщина, фатум какой или случайность, но верьте моему опыту, что в каждый данный момент существуют для вас две игры: одна безумно счастливая, другая — напротив того. Вся мудрость в картах в том и заключается, чтобы уметь уловить первую и вовремя воздержаться от последней. Если же вы будете упорствовать в несчастной игре и добиваться в ней поворота счастья, — пропащее дело!..»
Скабичевский констатирует также, что «в сутолоке столичной жизни он (Некрасов. — Е. В.) редко брался за перо. Не до того ему было в это время среди обедов, ужинов, карточных турниров, литературных чтений и хлопот об издании журнала». В воспоминаниях Ипполита Панаева (1822–1901), двоюродного брата И. И. Панаева, есть совершенно народническое (в то же время вульгарно-христианское) оправдание игры Некрасова в карты (никак не в преферанс): «Много почитаемых и уважаемых людей играют в карты, и это не мешает им быть почитаемыми и именитыми в обществе. Клевета не касается их имени. По крайней мере, деньги, выигранные Некрасовым у людей, которым ничего не стоило проиграть, были употребляемы уже гораздо лучше, чем деньги, выигранные другими. На деньги Некрасова много поддерживалось неимущих людей, много развилось талантов, много бедняков сделалось людьми».
Настоящий эпитафией Некрасову могут служить слова, вписанные А. С. Сувориным в «Недельные очерки и картинки» (1878):
«Большой практик он был, — говорят о нём, — и стихи иногда хорошие писал, и в карты играл отлично. У него всё это вместе. (Передаю это в более мягкой форме, чем говорилось о нём иногда.)». В XX в. официальное литературоведение не мытьём, так катаньем старалось оправдать «картёж» Некрасова, тем более что, как пишет В. Т. Шаламов в «Четвёртой Вологде»: «Стихи отец не то что презирал — некрасовский уровень считал наивысшим. Некрасов — кумир русской провинции, и в этом отношении отец не отличался от вкусов русской интеллигенции того времени». Шаламов добавляет: «… но Некрасов ведь поэт-прозаик, лишённый многого, что было у Пушкина». Оставляя в стороне вопрос о том, что, быть может, по выражению Тургенева, в стихах Некрасова «поэзия не ночевала», приходится отметить, что едва ли не вся постнекрасовская русская поэзия, в первую очередь лирика Александра Блока, хоть разок, да «переночевала» в Некрасове.
