– Что потом?
– За ночь она обдумает всё и придет утром, чтобы убедить тебя в том, что всё это предрассудки. И ты, человек двадцатого века, не должен в них верить…
– Я… От неё свободен?
– Не совсем…
Больше никаких вопросов задать я не успел. Мы дошли до дома. Матушка поднялась в жилые комнаты, а я открыл двери в подвальное помещение. Светлана сидела за столом, в полном одиночестве, и доплетала коринку. На ней был серенький, рабочий фартук. Я сел напротив, положив локти на стол, и опустив подбородок на ладони. Светлана прекратила работу и внимательно на меня посмотрела. Не отводя взгляда от её лица, медленно, с расстановкой, я произнес:
– Я снял твой наговор…
В её лице промелькнула секундная растерянность. Потом она сделала головой неопределенно-отрицательный жест:
– Нет… Ты не мог его снять… Это невозможно…Это невозможно! Невозможно!
Видимо, в этот момент до неё начал доходить весь абсурд ситуации. Не сняв с себя фартука, как была, с пальцами, обмотанными лейкопластырем, Светлана рванулась к выходным дверям, шибанула их и исчезла в кромешной темноте ночи.
А я остался в одиночестве.
Сидел за столом и думал обо всем, и ни о чем определенно. Возможно, чуть в более ранние времена, в подобном случае, я достал бы, из тщательно скрываемого места, соответствующий случаю барабан и бил бы в него, кружась в победном танце вокруг ритуального костра.
Возможно…
Теперь же на сердце моем лежала вселенская грусть…
И всё…
Кажется, я только что перелистнул целую главу своей жизни… Не мной написанную, но мной прочитанную. А я ведь считал себя хозяином своей жизни…
И что?
Какой я, после всего пережитого, себе хозяин?
Кому об этом расскажешь?
Как?
И что, вообще, прикажете дальше делать?
Не придумав ничего умного, я потушил свет в подвале и пошел спать… Утро вечера мудренее. Кажется, так говорят люди, всё откладывающие на потом…
Утром она появилась, ни свет, ни заря. На её лице лежал отпечаток бессонной ночи. Не обращая внимания на удивленный взгляд матушки и мою явную не предрасположенность к, какому бы то ни было, разговору, Светлана начала свою речь, словно обвинитель от всего человечества на Нюрнбергском процессе:
– Как ты мог, человек, живущий в двадцатом веке, поверить чьим-то россказням о каких-то наговорах? И тебе самому не стыдно? Ты скажи, кто тебе наплел таких глупостей?
– Ну, хорошо, Свет… Ты же вчера сказала, что я не мог его снять? Если, по твоим словам, никаких наговоров не существует, то что же я не мог снять? Объясни…
– Я просто растерялась… Ты такое сказал… Я растерялась.
– Ага… И убежала, не сняв фартук и тапочки… Знаешь, что… Я тебе не верю. И ещё…Раньше я не мог тебе этого сказать… У меня словно гиря на языке висела. А теперь могу. Я тебя никогда не любил. Никогда… Ты слышишь меня? Ты влезла в мою жизнь… Я тебя об этом не просил. Как вы там это сделали, не знаю. Бог вам судья. И мне тоже. Но с этого момента мы расходимся. Ты в свою сторону, я в свою. Единственно, кто нас будет связывать некоторое время, это дочь.
– Ты не посмеешь меня бросить.
– Это почему?
– Что о тебе скажут люди? Ведь ты бросаешь меня с больным ребенком…
– Света… Ты хочешь сказать, это я виноват в том, что дочка родилась больной? А у меня другая информация… Это вы… Конкретно вы наказаны таким образом за то, что лезете туда, куда вас не просят…Мне перечислить твоих родственников с проблемными детьми?
– Да-а… А может и ты виноват? Вон как у тебя спина-то болела…И отец у тебя, говорят, пил…Может дочке и передалось?
– Передалось, Света, передалось… И твоему отцу передалось? С чего это он, совсем молодой и никогда не болевший человек, внезапно развалился на куски? Может, ты не знаешь? Я, конечно, глубоко сомневаюсь в твоей неосведомленности… Но, а если ты, каким-то случаем, не знаешь – спроси у своей мамы. И такую судьбы, получается, ты и мне готовила? Так что, голубушка, давай так… Я всё сказал. Никак ты меня не удержишь. Мы…Разбегаемся.
Она помолчала некоторое время, обдумывая что-то про себя, вздохнула и нехотя произнесла:
– Ну… Хорошо. Твоя взяла. Уходи…Я отпускаю… Но у меня есть одна просьба. Надеюсь, она не покажется тебе обременительной. Можно, я поработаю у вас этот сезон на лукошках? Нам с дочкой нужны деньги…
– Я буду давать…
– Понятно, что будешь… Но пока есть возможность заработать… Разреши?
И я, великодушный и снисходительный, разрешил. Да что мне, жалко? В тот момент я не испытывал к ней ничего, кроме чувства жалости…И ещё – мне было стыдно…Ведь это не она меня, а я её бросал с больным ребенком на руках. Конечно…Пусть работает…Мне ведь, действительно, не жалко…
Она приходила каждый день. Садилась в уголок, обматывала пальцы лейкопластырем, чтобы они не стирались в кровь от жесткого, как наждачная бумага, шпона и крутила на оправке корзинку за корзинкой, молча и сосредоточенно. Я готовил заготовки на резаке или сидел напротив, занятый забиванием скобок в уже готовые лукошки. Разговаривать, особо, было не о чем. Дежурный вопрос о здоровье дочки и… Всё… Чужой человек с чужими проблемами… Не сговариваясь, мы не касались событий того вечера. Что говорить? Главное было сказано… Я не мог заставить себя сходить к ним домой, проведать дочку. Ведь теща имела, ко всему произошедшему, самое непосредственное отношение. И я должен был делать вид, что ничего не случилось, что я ровно и с уважением к ней отношусь? А ведь это, далеко, не так. Разве мне легче оттого, что в окружающем меня мире такого явления, как бы не существует? Это же не покушение на убийство, не подготовка террористического акта. Даже не мошенничество. Юридическая наука, в области гражданского права, со времен мрачного средневековья, когда за подобные деяния сжигали на костре, сделала огромный шаг вперед. И перестала замечать де-юре то, что существовало де-факто. Прекрасное определение, исчерпывающе объясняющее все неизвестное вокруг нас – этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. На этом, в сфере непонятного, можно смело поставить точку. Если бы в жизни все было именно так…
Я, все-таки, перешагнул через себя и к дочке наведался. Светлана сказала, что она приболела. День был воскресным, и даже каким-то праздничным. В пластиковом пакете я принес сладости и игрушку. Честно сказать, переступая порог их дома, испытывал я не то чувство робости, не то, даже, страха… Но, ничего не произошло. Никто не кинулся на меня с намерением вцепиться в волосы… Мимо меня, что-то невнятно буркнув, проскочила в огород теща. Дочка лежала в постели и у неё была температура. В комнате стоял спертый воздух, пахнувший лекарствами и тяжелым дыханием. Я сел рядом с кроватью на табурет и взял ладошку дочки в свою руку. Она обрадовалась моему приходу и маленькому подарку. При виде маленького человечка, которому придется расхлебывать всю свою непростую жизнь последствия глупости взрослых людей, меня охватила жалость. Мы даже не разговаривали. Я просто положил её горячую ладошку в свою ладонь и тихонько поглаживал маленькие, прозрачные пальчики. Сзади, бесшумно, подошла Светлана и, какое-то время, наблюдала за нами, не обнаруживая своего присутствия. Потом она дотронулась до моего плеча:
– Ты кушать будешь? У нас сегодня уха…
Она неплохо меня изучила. Мои пристрастия, в области кулинарии, ограничивались простыми блюдами, употребление которых не было сопряжено с особыми церемониями и знаниями. Пища, прием которой был сопряжен с необходимостью изучения последовательности, что, в какой руке следует держать и как правильно открывать рот, вызывала у меня священный трепет. И чем меньше ингредиентов присутствовало в готовом блюде, тем вкуснее оно мне казалось. Вот уха… Рыба, причем, предпочтительно, только белая, картофель, лук, соль, перец и вода… Из шанцевого инструмента – ложка, миска. Косточки можно бросать себе под ноги, на паркетный пол, шумно сморкаясь, при этом, в крахмальную скатерку, и вытирая жирные губы ослепительно белым жабо…Красота! Ляпота…
И я согласно кивнул головой. Светлана ушла. Я ещё немного посидел возле дочки, и тут меня кто-то подтолкнул:
– Чего сидишь? Сидит тут…Пойди на кухню, полюбопытствуй…
Я осторожно приоткрыл дверь на кухню. Светлана лила из металлической кружки воду в кастрюлю, источающую дурманящий запах ухи, и шептала, при этом, какие-то слова. Она не предполагала быть обнаруженной. Увидев меня и поняв, что я застал её за весьма непотребным действием, Светлана заметалась рукой, не зная, куда приткнуть проклятущую кружку. И вылила её содержимое в стоящее рядом ведро с питьевой водой. Надо сказать, что я тоже слегка потерялся от этого зрелища.
– Ты… Уху… Уху будешь?
Голос у неё дрожал…
– Нет… Спасибо… Я что-то расхотел. И вообще… Пойду-ка я домой. Пора мне…
Я развернулся, собираясь уйти.
Кто-то остановил меня и развернул в обратную сторону…
