даже кварталы. В условиях тесно застроенного многолюдного города трабули были порой куда удобнее для передвижения, чем запруженные повозками и лошадьми улицы. И в этот раз Жак с друзьями привычно решили срезать свой маршрут через такую трабуль. Под каменными сводами коридора свисали веревки с бельём местных жителей, вдоль стен стояли тюки и корзины. В некоторых местах галерея крутыми ступеньками уходила резко вниз, повторяя очертания холма, на склоне которого расположился квартал. С громким смехом, толкаясь и переворачивая корзины, друзья вихрем пронеслись по трабули и вывалились с другой её стороны. Жак вылетел из-под арки первым и буквально врезался в Этьена, как раз выходившего из-за угла.
Высокий и смуглый Этьен был чуть старше своих приятелей. Его отец занимался благородным ремеслом – он делал шляпы. Потому Этьен всегда держался с друзьями несколько высокомерно. А ещё он очень любил спорить. Эту его черту Жак терпеть не мог больше всего.
– А я вас, олухов, по всему городу ищу, – с усмешкой поприветствовал их Этьен. – Куда это вы так несётесь?
– Санкюлоты идут на Сен-Жорж, – глотая окончания слов, ответил запыхавшийся Жерар, – поют эту новую песню, марсельский марш. Слышишь? Вон они маршируют!
– Чепуха! – отрезал Этьен. – Бросьте эти детские шалости. Сегодня будет кое-что интереснее. Давайте за мной, на площадь Белькур.
– А что там? – спросил Пьер, жадно ловящий каждое слово Этьена.
– Зрелище. Казнят одного фабриканта.
Сцены публичных казней Жаку не нравились ещё больше, чем «изъятия», однако он видел, как загорелись при словах Этьена глаза его друзей. Выбиваться из компании ему не хотелось. Делать было нечего – и ребята вчетвером двинулись в сторону каменного моста через Сону – к главной городской площади.
Дорога на тот берег оказалась не такой быстрой, как обычно. Ближе к набережной количество людей на улицах многократно увеличилось. Можно было подумать, что всё население Старого Лиона бросило свои дела и решило поглазеть на казнь. Толпы людей ручейками стекались со всех улиц и проспектов, выплёскивались из трабулей и переулочков, огибали церквушки и, закручиваясь водоворотами на площадях, мощным потоком устремлялись на полотно моста через водную гладь Соны. В середине моста скоро образовалась давка. Чтобы быстрее обойти затор, ребята вскарабкались на ограждения и продолжили свой путь прямо по перилам – поверх голов честных лионцев.
Отсюда открывался замечательный вид на город. Несмотря на то, что поднимающееся над дальними крышами солнце нещадно било в глаза, Жак поневоле залюбовался. Слева и справа играла белыми бликами на своих волнах красавица Сона, а впереди открывал свои объятия город. Далеко за его черепичными крышами и курящимися дымком кирпичными трубами гордо высился внушительный купол больницы Отель-Дьё. Здесь и там чёрным струйкам, исходящим из печных труб вторили толстые серые столбы дыма – это догорали остатки особняков, разгромленных санкюлотами. Печальное напоминание о мятеже, в который втянули в Лион противники переменам.
Пока в Париже революционеры-якобинцы достигали всё новых и новых успехов в преобразовании старого замшелого государства, лионская элита решила воспользоваться удалённостью города от столицы. Сбросив местное самоуправление, эти глупцы провозгласили возвращение старых порядков и отказались повиноваться «парижским узурпаторам». Ответ не заставил себя долго ждать – республиканская армия с боями заняла Лион и теперь господствовала здесь, как дома. В наказание за мятеж особняки богачей были разграблены и сожжены. Новая власть арестовала так много людей, причастных к мятежу, что городские тюрьмы не справлялись с таким наплывом постояльцев, и некоторых арестованных приходилось содержать в дровяных складах и амбарах. Может быть, поэтому так участились казни – было нужно скорее разобраться с переполненными тюрьмами.
Ближе к полудню мальчишки наконец продрались через толпы людей к площади Белькур, ставшей при новой власти главным местом исполнения наказаний. В середине площади, на высоком деревянном постаменте был установлен эшафот, а на нём воздвигнуто новенькое орудие казни, привезённое перед самым мятежом из столицы – знаменитая гильотина. Раньше на этом месте стояла конная статуя короля Луи – не того Луи, кому полгода назад в Париже оттяпали голову, а другого – то ли его отца, то ли деда. В королях Жак не слишком сильно разбирался, да и незачем больше было.
Ловко вскарабкавшись по барельефу, изображавшему крылатых ангелов, Жак и его друзья оказались верхом на каменной стене, оставшейся от разгромленного особняка на краю площади. Отсюда было хорошо видно эшафот, к которому уже подъезжала повозка с осуждённым. Этьен достал из кармана бумажный кулёк с дынными семечками, отсыпал немного Пьеру, а после – предложил Жаку. Тот покачал головой – есть ему не хотелось. Того же самого нельзя было сказать о Жераре – не отказавшись от семечек, он также выудил из-за пазухи чёрствую булочку с маком и приготовился к зрелищу.
Двое солдат вывели из повозки обречённого мятежника. Им оказался невысокий седой человечек примерно лет пятидесяти. Руки его тряслись, по бледному лицу текли слезы. Он не издавал ни звука – лишь молча открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Ноги ему, видимо, тоже отказали – когда солдаты подхватили его под руки и потащили к гильотине, он повис на них, безвольно волоча ступни по деревянному полу эшафота. Будто какой-то тюфяк, его бросили на скамью, связали руки и приладили голову на доске, находившейся ровно под остро отточенным лезвием орудия казни.
– Фабрикант с Круа-Русс, – сплёвывая кожуру от семечки, пояснил Этьен, – владел прядильной фабрикой. У него там работали дети младше нас, по шестнадцать часов в день, без единого перерыва. Когда поднялся мятеж – снарядил из своих работников отряд, заставлял их стрелять в революционеров. Скотина.
Следом на эшафот поднялась фигура позанятнее. Жак весь подался вперед – настолько ему вдруг стало любопытно. Высокий худощавый человек в длинном сером плаще поднимался по ступенькам важно и размеренно – будто плыл. Плечи и голову его скрывал острый красный колпак с узкими прорезями для глаз. Палач. Его Жак видел впервые. Раньше в Лионе палача не было, и никто не знал, как обращаться с гильотиной. Исполнители из добровольцев предпочитали пользоваться дедовским методом и рубили головы топором, потому первые казнимые умирали в муках. Некоторым бедолагам получалось отсечь голову лишь со второй, а то и с третьей попытки. Поговаривали, что новый палач, прибывший вслед за революционной армией, держал нож гильотины всегда идеально острым, а потому ошибок не допускал. Настоящий профессионал своего дела.
– Почему на нём колпак? – вдруг подал голос Пьер. – Папенька говорил, что после революции палачам разрешили не прятать лица. Теперь это не считается позорным занятием.
– Не считается, – кивнул головой Этьен. – Парижский палач, отрубивший голову самому королю, вообще чуть ли не в героях теперь ходит. Уж он-то лицо и не
