Воспитание в том и заключается, что наиболее взрослое поколение передает свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению. Именно в этом и заключается активная роль педагогов, представителем которых являюсь и я.
Но в коммуне им. Дзержинского было кем заменить воспитателей. Там была школа-десятилетка#8, было много инженеров, сильная партийная организация на заводе, словом, общество взрослых достаточно сильное, чтобы оказать влияние на ребят.
Вот именно поэтому я в своей книге отвел такую маленькую роль воспитательному персоналу.
Другой недостаток моей книги заключается в том, что пришлось говорить о постоянной грызне с Наркомпросом. Вас, вероятно, это тоже раздражало. ( Г о л о с а : " П р а в и л ь н о !")
Критики уже отмечали эту сторону как несимпатичную. Но я должен сказать, что не мог обойтись без этого, потому что для меня это была книга моей борьбы, и когда я писал, я меньше всего ощущал себя писателем, я был все-таки педагогом.
Почему же книга вышла в виде поэмы? Только потому, что иначе я писать не умею, как умел, так и написал. Но и в художественной форме отказаться от борьбы, от высказывания своих принципов я не мог. Возможно, что широкого читателя отдельные рассуждения о разных педагогических тонкостях могут утомлять, может быть, в художественном произведении этого не следовало делать. Это недостаток, который отмечают многие читатели.
Есть недостатки конструктивного характера. Многие меня обвинили в том, что я не описал пребывание Горького в колонии.Я просто не решился со своим маленьким талантом описывать такую фигуру, как Горький, не хватило у меня смелости.
Намеревался я в своей книге сказать много, но сказано как будто меньше, чем хотелось. Что же я хотел сказать?
Во-первых, даже те люди, которые считаются отбросами в капиталистическом обществе, у нас в Советском Союзе, складываются в великолепные коллективы. Эти коллективы должны поражать своей красотой, потому что это новые, свободные трудовые человеческие коллективы. Это первое.
Во-вторых, хотелось показать этого так называемого правонарушителя в том освещении, в каком я его сам видел, показать его как человека, прежде всего как хорошего человека, милого, простого. Я хотел вызвать симпатию к нему у общества, чтобы общество так же ему верило, как верил я.
Третье, чего я хотел добиться своей книгой: я хотел поставить ребром вопрос о стиле, о тоне советского воспитания. Я хотел настаивать на правильности формулы, что человека нужно не лепить, а ковать, ковать - это значит хорошенько разогреть, а потом бить молотом. Не в прямом смысле, не по голове молотком, а создать такую цепь упражнений, цепь трудностей, которые надо преодолевать и благодаря которым выходит хороший человек.
Я много добился главным образом благодаря работе чекистов, которые находились со мной, благодаря тому простору для педагогического творчества, который давали чекисты, а в колонии Горького - благодаря завоеванной мною самостоятельности.
Наробразовцы меня немного боялись: сумасшедший человек - он что угодно может придумать! Они боялись и не трогали. На такой свободе многое удавалось сделать. Во всяком случае когда у меня в коммуне случился пожар, то я не должен был вытаскивать кого-нибудь из огня. Однажды ночью в литейной, запертой на замок, вспыхнул пожар. Страсть коммунаров была так велика, что Алеша Землянский прыгнул в литейную через трубу, чтобы затушить этот пожар. такое воспитание для меня в последние годы не составляло никакого труда, и не нужно было никаких особых изобретений.
Мальчишеский коллектив, поставленный в здоровые педагогические условия может развиваться до совершенно непредвиденных высот. Это я говорю с полной ответственостью и легкостью, потому что в это не моя заслуга, а заслуга Октябрьской революции.
Могущество воспитательного приема у нас, в Советском Союзе, неизмеримо, мы даже представить еще не можем, каким всесильным оно может быть, развиваясь дальше. Многие педагогические проблемы в моей практике разрешались даже для меня, человека, думающего в этой области, увлеченного этой работой, совершенно неожиданно.
Возьмите такой важный вопрос, как вопрос наказания, над которым теперь многие педагоги ломают головы, и не только педагоги, но и семьи.
У нас еще, вероятно, от Карамзина осталось русское интеллигентское прекраснодушие: как же так наказывать, ребенок - и вдруг наказывать! И у меня было такое отвращение к наказанию. Я начал свою работу с позорного дела, с преступления, настоящего преступления, которое карается 3 годами тюрьмы. Я начал работу с уголовного преступления, с наказания незаконного, вопиющего по своему отвратительному виду, оскорбительного и для того, кто наказывает, и для того, кого наказывают. Начал не потому, что в этом был убежден, а потому, что не мог затормозить свои страсти, свои стремления. С этого начинается "Педагогическая поэма".
За 17 лет работы в детском коллективе, в конце концов это был один коллектив - колония им. Горького, которая целиком перебежала в коммуну Дзержинского после моего перехода, - это один коллектив, с одними привычками, с одними фантазиями, - я изменил свой взгляд на наказание. К концу пребывания моего в коммуне им. Дзержинского наказание приняло совершенно иные формы. Вот здесь присутствуют дзержинцы, они чувствуют это на себе.
Воровство - то преступление, которое повергает в панику даже энергичного педагога. Что делать, когда мальчик украл? Когда в коллективе дзержинцев такой мальчик украл в первый раз, его вызывают на середину комнаты, где проводится общее собрание, и говорят, что он последний человек, что его надо выгнать, что с ним нечего считаться, но фактически его никогда не наказывают. Его хотят "убить", "казнить", но все прекрасно понимают, что никаких результатов этим не добьются, что наказание за воровство не приносит никаких результатов.
Чем ограничивались? Ограничивались тем, что говорили: ты украл, ты еще украдешь, раза два украдешь, а потом не будешь.
Он отвечал:
- Больше не буду.
- Что ж его наказывать, - говорят ему, - он ничего не понимает и украдет еще раз.
- Честное слово, нет.
- Нет, ты обязательно украдешь еще два раза.
И представьте себе, он обязательно крал еще раз, и ребята тогда ему говорили:
- Мы же тебе говорили, вот ты и украл, и еще раз украдешь.
И действительно, у человека складывалось глубочайшее убеждение, что он еще раз украдет, именно раз, а больше не сможет. Такое отношение к правонарушению детей может быть только в советском обществе, в советском воспитательном коллективе, уверенном в своих силах и в силах каждого человека.
Но зато если коммунар, проживший в коммуне 3-4 года, командир, по сигналу на сбор командиров приходит с опозданием на 2 минуты, то тут уже никто не будет думать - наказывать или нет, обязательно накажут. Это не воровство, это хуже воровства. Опоздал на 2 минуты - это 2 наряда, это 2 часа работы - мыть уборную или еще что-нибудь другое. И тут никто не скажет, что вы делаете с мальчиком, пожалейте. Если бы наказали за воровство, то обязательно ребята сказали бы: что вы делаете с мальчиком, он же ничего не понимает, он же "сырой"!
Вы понимаете, вопрос о наказании решается по-новому, потому что по-новому ставится вопрос об ответственности. Тут ты "сырой", у тебя нет социального опыта, нет человеческого опыта, поэтому ты за себя отвечаешь в очень небольшой дозе, а здесь ты коммунар, тебя 27 коммунаров ждали 2 минуты, ты сознательно нарушил интересы коллектива, которые коллектив поручил тебе охранять, - ты должен быть наказан.
В этом наказании есть новая логика, и в наказании у дзержинцев вдруг стало звучать следущее. Не имеет никакого значения, что именно, какая нагрузка дается в наказание, а имеет значение символ, что такой-то человек наказан, что он находится под арестов на 10 минут в кабинете заведующего.
А что это за арест? Приходит наказанный в мой кабинет, берет книгу, садится на мягкий диван и спрашивает: "Антон Семенович, вы не знаете, завтра будет что-нибудь в клубе или нет?" Потом 10 минут прошло, отбыл арест.
Какое это наказание? Однако попробуй наложить арест неправильно. Поднимутся протесты - не виноват. Символ осуждения коллективом составляет очень существенный момент. В самом наказании можно найти элементы особой чести.
У дзержинцев это понятие о чести в лучшем его значении сделалось в последние годы важнейшим моментом воспитания.
Например, человек, проживший в коммуне больше 4 месяцев, завоевавший доверие коллектива, получает звание коммунара, а до этого он называется воспитанником. Среди его привелегий есть такая: ему обязаны верить на слово. Если коммунар сказал: я там был, то никто не имеет права проверить, был он или не был. Эта привелегия может проистекать из убежденности в честности всего коллектива.
Если дежурный командир или просто дежурный мальчик, дежурный член санкома, а туда выбираются "чистюльки", и у санкома диктаторская власть, если кто-нибудь из них в частном разговоре сказал мне: вот, Антон Семенович, в такой-то спальне сегодня грязновато, то можно возразить: нет, у нас чисто. Но если вечером в официальном рапорте дежурный поднимет руку и скажет, что в 15-й спальне грязно, то проверять нельзя, здесь уже он ошибиться не может.
