— Ты же так не любишь выходить со мной, — сказала Лиль, — ну а сегодня я не хандрю, так что я даже за то, чтобы ты прогулялся. Иди поищи Ляписа. И оставь мне Хмельмаю, ладно? Было бы слишком жирно, чтобы ты, воспользовавшись этим поводом, ушел с ней, а Ляписа отослал копаться в твоем грязном моторе.
— Глупышка… макьявельская, — сказал Вольф.
Он поднялся и наклонился, чтобы поцеловать одну из грудей Лиль, специальную целовальную для стоящего Вольфа.
— Вали! — сказала Лиль, щелкнув его другой рукой.
Вольф вышел, закрыл за собой дверь и поднялся этажом выше. Он постучался к Ляпису. Тот сказал: «Войдите» — и предстал, насупленный, на своей кровати.
— Ну? — сказал Вольф. — Что, грустишь?
— А! Да, — вздохнул Ляпис.
— Пошли, — сказал Вольф. — Прошвырнемся втихомолку, как пара балбесов.
— Парабола чего?
— Бала бесов, балбес, — сказал Вольф.
— Тогда я не беру с собой Хмельмаю? — сказал Ляпис.
— Ни в коем случае, — сказал Вольф. — Кстати, где она?
— У себя, — сказал Ляпис. — Занимается ногтями. Уф!
Они спустились по лестнице. Проходя мимо двери своих апартаментов, Вольф вдруг остановился.
ГЛАВА XIX
— Ты в неважном настроении, — констатировал он.
— Вы тоже, — сказал Ляпис.
— Примем крепкого, — сказал Вольф. — У меня есть совюньон 1917 года, он подойдет как нельзя лучше. Оттянет.
Он увлек Ляписа в столовую и открыл стенной шкаф. Там стояла бутылка совюньона, наполовину уже пустая.
— Хватит, — сказал Вольф. — Залпом?
— Угу, — сказал Ляпис. — Как настоящие мужчины.
— Каковыми и являемся, — подтвердил Вольф, чтобы подкрепить их решимость.
— Болт по ветру, — сказал Ляпис, пока Вольф пил. — Болт по ветру, и тем хуже для мудозвонов. И да здравствует всяк вновь входящий. Дайте-ка мне, а то не останется.
Тыльной стороной руки Вольф вытер физиономию.
— Ты, похоже, немного нервничаешь, — сказал он.
— Глыть! — ответил Ляпис.
И добавил:
— Я ужасный симулянт.
Пустая бутылка, осознав полную свою бесполезность, сжалась, скуксилась, скукожилась и исчезла.
— Пошли! — бросил Вольф.
И они отправились, четко печатая шаг с раздолбанных досок. Чтобы развлечься.
Слева от них промелькнула машина.
Они пересекли Квадрат.
Миновали брешь.
Вот и улица.
— Что будем делать? — сказал Ляпис.
— Навестим девочек, — сказал Вольф.
— Здорово! — сказал Ляпис.
— Как это, «здорово»? — запротестовал Вольф. — Для меня — да. Ну а ты — ты холостяк.
— Вот именно, — сказал Ляпис. — Имею полное право наслаждаться безо всяких угрызений совести.
— Да, — сказал Вольф. — Ты же не скажешь этого Хмельмае.
— Как бы не так, — пробурчал Ляпис.
— Она знать тебя не захочет.
— Как сказать, — лицемерно сказал Ляпис.
— Хочешь, я скажу ей об этом вместо тебя? — также лицемерно предложил Вольф.
— Лучше не надо, — признался Ляпис. — Но тем не менее я имею на это право, черт возьми!
— Да, — сказал Вольф.
— У меня, — сказал Ляпис, — с ней сложности. Я с ней всегда не один. Каждый раз, когда я подхожу к Хмельмае сексуально, то есть от всей души, тут как туг человек…
Он запнулся.
— Я спятил. Все это выглядит так по-идиотски. Считаем, что я ничего не говорил.
— Тут как тут человек? — повторил Вольф.
— И все, — сказал Ляпис. — Человек тут как тут, и ничего не можешь сделать.
— А он что делает?
— Смотрит, — сказал Ляпис.
— На что?
— На то, что делаю я.
— Так… — пробормотал Вольф. — Но смущаться-то должен он, а не ты.
— Нет… — сказал Ляпис. — Потому что из-за него я не могу сделать ничего, что бы его смутило.
— Все это сплошная ерунда, — сказал Вольф. — И когда же это пришло тебе в голову? Не проще ли сказать Хмельмае, что ты ее больше не хочешь?
— Но я хочу ее! — вздохнул Ляпис. — Жуть как хочу!..
На них надвигался город. Маленькие домишки-бутончики, почти взрослые полудома с окнами еще наполовину в земле и, наконец, вполне закончившие свой рост, самых разных цветов и запахов. Пройдя по главной улице, они свернули к кварталу влюбленных. Миновали золотую решетку и очутились среди роскоши. Фасады домов были облицованы бирюзой или розовым туфом, а на земле лежал толстый слой лимонно-желтого маслянистого меха. Над улицами высились едва различимые купола из тончайшего хрусталя и ценных пород цветного стекла. Рожки с веселяще благоухающим газом освещали номера домов, на приступках которых были водружены небольшие цветные телевизоры, чтобы, проходя по улице, можно было следить за разворачивающейся в обитых черным бархатом и освещенных бледно-серым светом будуарах деятельностью. От нежнейшей сернистой музыки перехватывало шесть последних шейных позвонков. Не задействованные на настоящий момент красотки покоились в хрустальных нишах по соседству со своими дверьми; там, чтобы расслабить и смягчить их, текли струи розовой воды.
Над головами у них пелена красного тумана маскировала, время от времени их приоткрывая, изысканные арабески стеклянных куполов.
По улице нетвердым шагом шло несколько слегка оглушенных мужчин. Другие, улегшись прямо перед домами, дремали, накапливая свежие силы. Скрывавшийся под лимонньм мехом поребрик был из нежного на ощупь, эластичного мха, а ручейки красного пара медленно разматывались вдоль домов, неотвязно следуя за спускными трубами из толстого стекла, сквозь которые легко было контролировать деятельность ванных комнат.
Разгуливали и продавщицы перца и шпанских мушек, поголовно одетые в большие венки из живучих цветов, они носили маленькие подносики из матового металла с готовыми бутербродами.
Вольф и Ляпис уселись на тротуар. Вплотную к ним прошла высокая и стройная темноволосая продавщица, она напевала медленный вальс, и ее гладкое бедро задело щеку Вольфа. Она пахла песком тропических островов. Протянув руку, Вольф задержал ее. И стал гладить ее кожу, следуя очертаниям твердых мускулов. Она уселась между ними. Все втроем они принялись уписывать за шесть щек бутерброды с перцем.
На четвертом куске воздух начал вибрировать вокруг их голов, и Вольф растянулся в уютном ручейке. Бок о бок с ним улеглась и продавщица. Вольф лежал на спине, а она — на животе, облокотившись, то и дело запихивая ему очередной бутер в рот. Ляпис встал и поискал глазами разносчицу напитков. Она подошла, и они выпили по стаканчику кипящей ананисовой перцовки.
— Что будем делать? — сладострастнейше пробормотал Вольф.
— Здесь очень мило, — сказал Ляпис, — но еще лучше было бы в одном из этих прелестных домов.
— Вы больше не испытываете голода? — спросила продавщица перца.
— Или жажды? — дополнила ее коллега.
— Ну а с вами, — сказал Вольф, — можно пойти в эти дома?
— Нет, — сказали обе продавщицы. — Мы более или менее целомудренны.
— А потрогать можно? — сказал Вольф.
— Да, — сказали обе девушки, — потрогатеньки, поцеловатеньки, понализатьсеньки, но ничего более.
— Вот черт! — сказал Вольф. — Зачем же возбуждать в себе аппетит, если вынужден будешь остановиться в самый подходящий момент!..
— У каждого свои функции, — объяснила разносчица пития. — В нашем ремесле нужно остерегаться. А кроме того, и эти, из домов, приглядывают…
Обе они, выгибая талии, поднялись. Вольф уселся и провел нетвердой рукой по волосам. С удобством обнял ноги продавщицы бутербродов и прижал губы к отзывчивой плоти. Затем поднялся в свой черед и потянул за собой Ляписа.
— Пошли, — сказал он. — Пусть работают.
Девушки уже удалялись, сделав им на прощание ручкой.
— Отсчитываем пять домов, — сказал Ляпис, — и заходим.
— Идет, — сказал Вольф. — Почему пять?
— Нас же двое, — сказал Ляпис.
Он считал:
— …четыре… пять. Идите первым.
Перед ними была маленькая агатовая дверь в раме из сверкающей бронзы. Экран показывал, что внутри спят. Вольф толкнул дверь. В комнате был бежевый свет и три девушки, лежащие на кожаном ложе.
— Прекрасно, — сказал Вольф. — Раздеваемся аккуратно, чтобы их не разбудить. Средняя послужит нам, как Тристану и Изольде.
— Это вправит нам мозги, — зачарованно сказал Ляпис.
Одежда Вольфа упала к его ногам. Ляпис сражался со шнурком туфли и порвал его. Оба они были наги.
— А если средняя проснется? — сказал Вольф.
— Незачем об этом беспокоиться, — сказал Ляпис. — Найдется какой-нибудь выход. Они, должно быть, умеют выпутываться из подобных ситуаций.
— Я люблю их, — сказал Вольф. — От них замечательно пахнет женщиной.
Он улегся с рыжей, что была к нему поближе. Со сна она была горяча, как прогретая солнцем янтарная смола, и не открыла глаз. Ноги ее проснулись вплоть до самого живота. Верх же, пока укачиваемый Вольф вновь становился чересчур юным, продолжал спать. И никто не смотрел на Ляписа.
