— Большевики тоже прислали в аулы и нам в лагерь караваны всякого добра, — продолжал хан. — Покупают дайхан… Не выйдет! Да, слышат мои уши, кое-кто из нас рассопливился — дескать, смотри, какие большевики добрые…
В водянисто-зеленоватых глазах басмаческого главаря мелькнула улыбка. Даже самые близкие ему люди больше всего боялись этого блеска. Джунаид-хан опустил тяжелые веки:
— Кто боится борьбы, пусть уходит сейчас же, с женами, детьми. Ни одного труса не тронем! — Хан поднял веки, впиваясь в каждого острыми рысьими глазами. Он нагло провоцировал своих сподвижников. Прояви кто малейшее колебание, отведи глаза под его взглядом — тут же расстреляет. Это знал каждый.
— Одну ночь даю на раздумье. Утром будет поздно. Тот, кто не уйдет сейчас, останется со мной до самого конца света.
— Оружия у вас теперь много, — заметил носатый перс. — Да какого оружия! Такое большевикам и не приснится… Одержите хоть одну победу, и вам на помощь придут друзья… А пока можно вооружить целых два полка. К вам идет еще один караван…
В ханскую юрту с грохотом ввалился увешанный оружием Хырслан-бай: маузер висел на правом боку, на левом за широкий кожаный пояс был заткнут зачехленный длинный нож, которым можно достать до сердца верблюда, за спиной виднелось дуло английского винчестера. На широкой груди перекрещивались туго набитые патронами пулеметные ленты, сверху висел мощный цейссовский бинокль.
Сидевшие в юрте тихо ответили на приветствие Хырслан-бая. Когда Хырслан уселся, ишан Ханоу привычным движением поправил чалму, поднялся с места и забормотал заупокойную молитву. В юрте все последовали его примеру.
Нуры краешком глаза следил за Джунаид-ханом, Эшши-баем. На их лицах не дрогнул ни один мускул, смиренно-скорбные, с опущенными долу глазами, они шевелили губами, усердно молясь. Ишан громко произнес заключительные слова молитвы — «Алла акбар!», все стали утешать Хырслан-бая:
— Да озарится светом загробный мир твоего брата…
— Дурды-бай был золотым человеком…
Духовник, грузно усевшись на место, раскрыл было рот, чтобы о чем-то спросить, но вовремя поджал губы: Джунаид-хан нетерпеливо повел плечами. Хырслан-бай ждал, что скажет хан.
— На все воля аллаха, — сокрушенно вздохнул Джунаид-хан. — Что не рождается, то не умирает. Перед смертью все равны, богатый ли, бедный, мусульманин или иноверец. Пробьет час, никто от нее не уйдет. Никто от нее не откупится… Думка за горами, а смерть за плечами. Лучше не скажешь… Мужайся, мой друг Хырслан-бай! Жаль, что ты сам не смог похоронить брата…
— Думка за горами, а смерть за плечами, — Хырслан, повторив слова хана, затрясся в беззвучном рыдании и, едва справившись с собой, плаксиво продолжил: — Дурды-то умер не своей смертью… Он даже не принес еще в жертву белого барана в знак благодарности богу. Ему бы жить да жить…
— Он доверился разговорам с красноармейцами… Они увели его отряд в Ташауз…
— Я знаю, его убил Аманли Белет…
— Да, — кивнул Джунаид-хан и пронзительно ощупал глазами Хырслана. — Русские не режут людям глотки, они расстреливают… Голову незабвенного Дурды-бая унес туркмен. Аманли Белет был у меня в гостях, но я отпустил его… У нас, туркмен, гость почетнее отца, и обычаи предков для нас святы…
— Не в твоем же доме я его убью, хан-ага! — выдохнул Хырслан-бай. — А почему гостю можно убивать людей хозяина дома?
— Тебе, дорогой Хырслан-бай, я не называл ничьего имени, — Джунаид-хан говорил вкрадчиво, даже ласково, радуясь, что ему удалось заронить семя сомнения в душу Хырслана, в душу этой дикой, необузданной натуры. — Если даже убийца тот, о ком ты думаешь, то какая тут его вина? Не снял бы он головы Дурды-бая, ему бы не сносить своей…
— Я разрублю его тело пополам и отдам шакалам, — хмуро проговорил Хырслан-бай.
ЗАПАДНЯ
— Хотите, я расскажу вам, как погиб славный Мерв? — начинал обычно свои истории Сахатдурды-ага. — Хотите, я поведаю о падении древнего Мерва, звезды славного Хорасана?… Это, может быть, и легенда, а может, и быль. Рассказывал мне ее дед… Мерв пал жертвой раздоров и предательства. Из седой старины к нам дошли мудрые слова о презренных людях: «Предателей презирают даже те, кому они сослужили верную службу». Даже Чингисхан, выжав из предателя все, расправлялся с ним, как с заклятым врагом.
«Убейте его, — приказывал Чингисхан. — Он предал своих братьев… Нас, чужих, продаст еще легче».
Сахатдурды-ага задумывался, доставал из кармана халата желтую тыковку-табакерку, бросал под язык щепотку зеленого табаку и замолкал. Казалось, умолкал надолго. Но старик мысленно перебирал в памяти истории, одни занятнее других, и вот, сплюнув зелье на песок, начинал свой рассказ.
— Было это давным-давно… На Хорасан несметными полчищами ринулся Чингисхан. Над богатым и блистательным Мервом собрались черные тучи. Тысячи его защитников пали костьми у стен крепости, но Мерв врагу не сдали.
Визирь Мерва Беха-аль-Мульк трусливо сбежал из крепости и вызвался провести монголов в город тайными путями. Храбрый, говорят, умирает один раз, трус — тысячу. В последнюю минуту продажный визирь заколебался: знал, что первым погибнет от рук защитников цитадели. Чтобы не прогневить своих новых господ, он пустился на уловку: снарядил в Мерв послов, таких же изменников, как сам. С ними он передал гнусное письмо: «Эй вы, жалкие черви! На вас движется войск тьма-тьмущая, семь тысяч монголов и десять тысяч их нукеров. И я иду с ними… Не успеете и вздохнуть, как они раздавят вас. Лучше почетный плен, чем смерть…»
Туркмены отрубили предателям головы и выбросили их за крепостные стены на съедение бродячим псам.
Славный Мерв — краса и гордость Хорасана — превратился в неприступный бастион. Его защищали все: богатые и бедные, мужчины и женщины, немощные старики, даже дети. Спесивый Тули-хан, младший сын Чингисхана, не находил себе места в лагере, вопрошал у звездочетов, немым взглядом укорял застывшего в шатре бронзового Будду: «Даже ты не можешь мне помочь, о всесильный! Как же мне одолеть этих проклятых туркмен? Скажи, как положить мне к своим стопам столицу Хорасана? Помоги мне, и я принесу тебе в жертву самых красивых женщин и мужчин Мерва…»
Придворные пуще смерти страшились ханской ярости. Уже потеряли счет разведчикам, гонцам с переломанными хребтами или брошенным в клетку к тиграм. Всех, кто приносил из крепости безутешную весть, Тули-хан отправлял на смерть.
— Непокорный Мерв, словно заколдованный, отметая бесчисленную рать монголов, стоял непоколебимо! — эти слова Сахатдурды-ага произносил с гордостью и оглядывал всех сидящих своими умными, глубоко запавшими глазами, будто хотел убедиться, достаточно ли внимательно слушают его молодые. — И вот ханский советник, старый опиоман Ли Тун По, — продолжал задумчиво аксакал, — в минуты просветления, пав на колени перед ханом, прогнусавил:
«О великий и светлый Тули-хан! Незрелый ум твоего преданного слуги осмелился преподать тебе один совет. Снаряди в столицу Хорасана когорту верных шпионов… Пусть они примут облик слепых и глухонемых, но видят и слышат все! Пусть они, как верные псы, станут твоими очами и ушами. Пусть они разведают уязвимые места звезды Хорасана… Луна и та со щербинкой. И у Мерва должно быть уязвимое место. И тогда, о великий и единственный наследник покорителя вселенной, ты поставишь на колени этих обрезков… Только твои войлочные сапоги растопчут столицу нечестивых туркмен».
Тули-хан принял совет придворного. Монгольские соглядатаи с великим трудом проникли в крепость. Чего только не услышишь, чего только не повидаешь в большом, разноязыком городе. Прямо на улице, у пышущего жаром тамдыра, до хрипоты спорили богато одетые женщины.
Сахатдурды-ага, улыбнувшись, мастерски подражал сварливым горожанкам:
— «Легче в полуденную жару сыскать росинку, чем капельку ума в твоей безмозглой голове, — выговаривала старшая жена феодала самой младшей. — Кто не знает, что в святую пятницу, когда души покойников наведываются в родной дом, печенье выпекают по особому рецепту… Не как в будние дни. Из-за тебя, проклятой, светлые души героев, павших под стенами священного Мерва, не взвидят рая, в ад угодят!..»
«Вах, птичья твоя голова! — взъярилась другая женщина. — Да околеть мне на месте, если я не сумею сделать того, что сделают твои жирные потные руки… Это я ли не знаю, какие печенья пекутся к святой пятнице?!. Люди, вы слышали, что мелет эта дуреха?! Это я-то не могу печь? Если бы на моем роду было написано стать султаном, то я давно повергла бы даже Мерв… Я не топталась бы на трупах своих войск, как эти бестолковые кривоногие монголы…»
«Ой, уморила! — взвизгнула первая женщина. — Ты гремишь, как тот надтреснутый колоколец на шее нашего старого козла…»
