спросила мать. Увидев, что муж и дочь стоят у противоположного конца стола, она осеклась. — Что-нибудь случилось? Что здесь делали эсэсовцы?
— Садись за стол, — ответил отец. — У нас есть все, что нужно.
— Ты сегодня закончила работу пораньше? — осведомилась Мария.
— Я все расскажу позже, — мутти погладила Карла по голове.
Кристина не отрываясь смотрела на мать в надежде, что та подаст знак: она передала Исааку записку, он написал ответ — хоть какой-то намек на то, что мутти видела его. На мгновение их глаза встретились, но мать отвела взгляд, отодвинула стул и села.
— К нам заявились гитлеровские марионетки, — объяснил фатер. — Они раздают радиоприемники. Прежние коротковолновые можно настроить на любую европейскую станцию. Но эти принимают только два канала, которые контролирует нацистская партия. Спрашивали, нет ли у нас аппарата. Я сказал — нет, — он обратился к Генриху и Карлу: — Вы знаете, почему я так ответил?
Мальчики помотали головами.
— Потому что мы можем использовать этот приемник для растопки. Пользоваться им теперь запрещено. Если узнают, что мы его сохранили, нам грозит тюрьма. Пойду сразу брошу его в печь на кухне, чтобы согреть воду для мытья посуды. — он взял радио и вышел из комнаты.
Кристина поняла этот маневр: Генриху и Карлу ни к чему знать лишнее. Они еще слишком малы и не умеют хранить секреты. Фатер собирался припрятать старое радио. У нее закружилась голова. Она взяла блюдо с колбасками.
— Подогреть тебе Bratwurst? — спросила она у матери в надежде, что та пойдет с ней в кухню.
— Nein, danke, — отказалась мутти, беря блюдо из рук дочери, — еще не остыло.
Она насадила на вилку колбаску и соскребла себе на тарелку остатки лука. На ее худом бледном лице упорно боролись страдание и беззаботная улыбка, вымученная ради спокойствия семьи.
— Ничего дурного не случилось? — тихо поинтересовалась ома.
— Nein, — ответила мутти. — У герра Бауэрмана возникли затруднения с нашим жалованьем, только и всего. А фрау Бауэрман в полной растерянности. Из прислуги остались только трое. Она попросила меня составить список того, что находится в погребе и в кладовой. Все это очень затянулось, мать наконец прямо взглянула на Кристину. — Исаак тоже был дома, он помогал отцу перевозить документы из конторы.
У Кристины перехватило дух.
— Ты говорила с ним?
Мутти не успела ответить: в комнату вернулся фатер. Мать взяла вилку и стала есть. Отец сел за стол. Лицо его было багровым, плечи бессильно опущены.
— Если бы другие партии не тратили все силы на политическую борьбу, — сердито проворчал он, — и страна не попала в такой экономический хаос, не случилось бы всего этого бедлама! Старик Гинденбург устал сопротивляться, иначе он никогда бы не назначил Гитлера канцлером. Народ не избирал этого безумца! А теперь, уничтожив всю оппозицию, он навязывает национал-социализм как новую религию. Не задавай вопросов. Подчиняйся приказам. А не то от тебя мокрого места не оставят! — Он хватил кулаком по столу, и все вздрогнули от неожиданности. Тарелки задребезжали, и ома приложила руку к сердцу. Мать обняла заплакавшего Карла.
— Надо надеяться на лучшее, — проговорила она.
— Но он позволил гестапо хватать всех, кто критикует его. Скоро они всё возьмут под контроль! Сначала нам указывали, что читать, теперь нам диктуют, что слушать. Свободных газет уже не осталось, а теперь они взялись за радио!
Мутти покашляла и нахмурилась.
— Сейчас мы собрались все вместе за обедом и должны быть благодарны за то, что у нас такая хорошая семья.
— За подобные разговоры тебя упекут в кутузку, — предупредил зятя опа, разводя узловатыми руками с набухшими голубыми венами.
Предостережение деда напомнило Кристине о статье, которую она читала в нацистской газете Völkischer Beobachter — «Народный обозреватель»: «Пусть запомнит каждый: тот, кто посмеет поднять руку на государство, подлежит смерти».
Отец всегда был прямолинеен, однако раньше Кристина не придавала этому значения. Но несколько месяцев назад мать строго-настрого велела ей и Марии держать свое мнение при себе, а при посторонних высказываться с крайней осторожностью. Можно поддерживать легкую беседу о погоде, сплетничать, даже говорить о кавалерах — о чем угодно, кроме политики. Тогда Кристина только плечами пожала: с чего это мама решила, что две молоденькие девушки станут интересоваться такой скукотищей?
Фатер вздохнул.
— Простите меня. Мама права: сейчас не время толковать о мировых проблемах, — он отрезал кусок от холодной колбаски, положил его в рот и постарался улыбнуться.
— Vater, — слабым голосом произнес Генрих. — Вчера в школе нам задали нарисовать семейное древо. Учительница сказала, фюрер хочет знать, есть у нас в семье евреи или нет. Она сказала, мы должны быть послушными, а то попадем в беду. И еще она сказала, родители должны принести документы о рождении, браке и крещении.
Отец перестал жевать и с возмущением покачал головой. Опа положил себе еще салата из одуванчиков, затем передал миску зятю, словно не слышал ни слова из того, что сказал внук.
— Не волнуйся, — успокоила сына мутти. — Мы тебе поможем.
Фатер сдержал негодование, и обед закончился в полном молчании. Кристина заставила себя поесть и стала ерзать на стуле, ожидая, когда мутти начнет убирать со стола. Как только мама отерла губы и встала, Кристина схватила блюдо и побежала за ней в кухню.
— Я принесла записку от Исаака, — проговорила мутти. Она протянула руку к карману пальто, висевшего с внутренней стороны двери. — Но это в последний раз. Отец не должен об этом узнать. Исааку я сказала то же самое. Вы не будете общаться, пока все это не закончится. Я понятно выразилась?
— Ja, Mutti. Vielen Danke[25]. — Кристина крепко зажала в кулаке письмо. — Можно я пойду в свою комнату?
— Иди. День предстоит долгий.
Кристина взбежала по лестнице в свою комнату и закрыла за собой дверь. Потом села на кровать и надорвала конверт.
Милая моя Кристина, встретимся в переулке позади рыночного кафе сегодня вечером в 11 часов. Будь осторожна. Смотри, чтобы тебя никто не видел.
Люблю тебя,
Исаак
Кристина
