Спи скорее, мать семейства, солдат на бессрочной службе, хранительница очага, записная смиренница. Вот и Наама пришла, дьяволица немытая, лезет под ребра, толкается, пыльной горечью глотку забила, будто не в собственной спальне ко сну отходишь, а в поле, заросшем полынью. Ну да все равно. Спи, Катя, спи.
Завтрашний день придет, всем свои дары принесет, никого не пощадит.
А во сне ждет тебя полынное поле — желтое, разморенное. Солнце в зените, поникла полынь, опустила сизые листья, пожухли цветы, только горячий воздух играет, колышется, водой притворяется. Идет к тебе по полю полуденница — прозрачная, улыбчивая, недобрая. Кто его знает, чем ты ей не угодила? Говорят, не любят полуденницы тех, кто в полдень в поле работает — дак ты и не работала. Говорят, злятся, если им, обедая в поле, от своего обеда не пожертвовать — дак ты и не обедала. Говорят, наказывают всех нечистых помыслами — значит, наказывают всех. Нет от нечистых помыслов спасения, будь ты хоть монах-размонах, хоть дитя малое. Наверняка играет полуденница. Сейчас догонит, остановит, станет вопросы задавать. Ты на ее вопросы не ответишь, не надейся, так что защекочет тебя хитрая нечисть — пусть не насмерть, но ума лишишься. И зачем, спрашивается, нечисти человеческое безумие?
— А это первый вопрос! — смеется полуденница, подходя близко-близко. Долговязая, худющая, блеклая, словно ненакрашенная супермодель, голова у самых небес под солнцем золотится, внимательные глаза цвета раскаленного неба так и впиваются в Катино лицо, так и впиваются. Точно съесть хочет — глазами.
Вот незадача. Первый вопрос сама за полуденницу придумала.
— Безумный человек доступней разумного? — брякнула Катерина от растерянности вопросом на вопрос, будто козырь из рукава выхватывая.
— Конечно, доступней! — поспешно подтвердила нечисть-супермодель. — Даже если просто пьян или укурился — раскрывает человек не мир себе, а себя миру, хоть и кажется ему обратное. Все его желания, все его страхи сразу звереют и гоняют человеческий разум по своей территории. Отчего ж не погонять, коли сам явился?
Второй вопрос! Отчего ж не погонять, если он, дурак такой, явился не запылился?.. Рембо, выручай!
— А вдруг он хитрее? Заманит по одному в ловушки и всех поубивает?
— Поубивает, если сильно разозлить, а потом отпустить. Отпустил обиженного — демонам мести путь открыл. Только кто самому себе мстить станет?
— Да все! — Катя аж правило забыла: отвечать вопросом на вопрос, чтоб с толку полуденницу сбить, так ее за живое задело. — Все люди себе мстят, кто словом, кто делом. За страхи, за желания, за уязвимость, за неуспех… Изменить мы себя не можем, но поедом есть — всегда пожалуйста.
— Хорошо с тобой говорить, понятливая ты девушка, — усмехнулась полуденница. — Однако некогда нам развлекаться, не за тем я пришла. Помнишь, мать обмана тебе все показать обещала?
— Помню, — кивнула Катерина.
— Завтра моя очередь. Не обидь мое тело, долго я его искала, нравится оно мне. Обидишь — кошмарами запытаю. Поняла?
— Поняла и не обижу, — четко ответила Катя, понимая: игры в «вопросом-на-вопрос» закончились. — А… как тебя будут звать?
И вдруг ветер, до того спавший непробудным полуденным сном, стеной встал над миром, завыл по-волчьи, отсекая друг от друга Катерину и ее странную собеседницу.
— Апре-е-е-е-ель… — замирает вдали, еле пробиваясь сквозь завывания ветра.
Нет, не ветер это. Это машина под окнами воет. Словно голодный брошенный пес. Хотя собаку Катя бы пожалела. А проклятую тачку… Нацарапать, что ли, на ней бранное слово? Или насыпать пшена на капот? Что за обычай у владельцев самых убогих марок ставить на свои ведра с болтами трубы иерихонские? Ради чего они себя и окружающих отдыха законного лишают?
Прежняя Катерина бы морщилась, голову подушкой закрывала, терпела часами. Новая Кэт, осторожно ступая, вышла на балкон, огляделась. Вон она, папочкина радость, надрывается. Подфарниками мигает, сигнализирует: тут я, тут, не свели еще проклятые угонщики, радуйся, хозяин! Катя-Кэт извернулась, посмотрела вверх. Хорошо тополя маскировочную сетку держат, надежно. Подняла мятое ведро с закаменевшим остатком цемента: у каждого, кто ремонт делал, эдакое сокровище на балконе пылится. Примерилась и швырнула в стонущую, будто шлюха в притворном оргазме, развалюху. Грохот, точно от взрыва, прокатился по двору. И тишина настала, мертвая, словно разорвало тем взрывом глупую псину на тысячу кусков. А через минуту — вой из дома напротив, не хуже сигнализации, мат в тридцать три этажа, хлопанье окнами, шум, гам.
Катя, забившись в угол балкона, скорчилась в три погибели, прикусив рукав халата, давилась хохотом: вот она, жизнь преступная! вот оно, наслаждение!
Добравшись на четвереньках в комнату (не поймаешь, не поймаешь!), Катерина наконец разогнулась и поняла: надо это безобразие продолжить. Не ведрами швыряться, конечно, а делать что душа попросит. Например, душа просила черного кофе, горячих булок и уволиться с работы. Больничный истек давно, на долечивание пришлось свой разъединственный отпуск потратить, да и тот давать не хотели, взывали к командному духу и к необходимости выйти на работу хоть в каком состоянии, потому что, дескать, компания вам мать родная, повторите последние упражнения коучера, зря, что ли, на элитарного специалиста потратились…
Катя вспомнила того «кучера», при взгляде на которого сразу ясно становилось: этот сивку не пощадит. Барышник. Губки бантиком, голос сладкий, а глаза как две заточки. Обшаривают неровный строй офисных недотеп, взвешивают, просвечивают: кто карьерист, кто скандалист, кто им обоим груша для битья… На Катерину времени тратить не стал: видно же — терпила, тягловая лошадь, тройной груз снесет, охнуть постесняется — чего с такой возиться? Обижайся-не обижайся, но так оно и есть. Везде, где бы Катя ни работала, нагружали ее без стеснения. И увольняли первую.
«А на что мы будем жить?» — строго, точно полуденница, спросила себя Катерина. Ремонт подъел все подкожные, восстановление хозяйства из пепла шло тяжко, несмотря на готовность родни и знакомых отдать погорельцам все, что самим негоже, от старой техники до старых ковров. Хорошо хоть в маленькую комнату огонь не забрался, только в двери дыру прожег. А то ходить бы им с Виктором в соседских обносках.
Но людская доброта не безгранична, нельзя же еще и столоваться по знакомым? Кто покроет расходы на еду, если она, Катя, не выйдет на работу в ближайшую неделю и в ближайший месяц не внесет свой скромный вклад в семейный бюджет?
Зябко стало Кате от таких мыслей. Не видать душе счастья, не сегодня-завтра пойдешь как миленькая куда кучер-коучер погонит. Подставишь хребет и потащишь все, что навалят. Скучно, гадко — но жить-то надо. Не у Сабнака же взаймы просить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
