Они дурачились, а он не мог отделаться от мысли, что среди затюрханной меблишки – ну как в машинёшке, которая их везла сюда – происходит Чудо, – оно сидит на табуреточке, застеленной полотенчиком, оно блистает в его рубашке, оно смеётся его шуточкам – сомкнутыми и до боли красивыми губами, и он до конца не может поверить в него, так как кто-то когда-то сказал, что «чудес не бывает».
Наэтэ блистала. Запросто так. И знала, что блистает, по его глазам знала. И ей это не составляло никакого труда – никаких нарядов и косметики, никаких конкурсов красоты… Она просто на Седьмом Небе, где она-звезда сияет, и где ей и положено сиять «по статусу». Седьмое Небо – это как раз её дом, – здрасьте, проходите, гости дорогие. И где она блуждала до этого момента? – блуждающая звезда…
Они погружались и погружались на глубину. Своей страсти. И дна у этой глубины не было. То, что могло показаться дном, оказывалось покрышкой. Или это была высота, а не глубина?
…Звезда опять и опять сияла ему под пледом…
В пароксизме страсти она кричала, открыв свой прекрасный рот полностью, – кричала его лицу, и потом прикусывала его. Визжала даже… Он был потрясён этим, и так этого стал жаждать, что начинал истощать себя, или, лучше сказать, источать из себя все силы, чтобы чаще доводить её до исступления… Ещё она долго отходила от оргазма, словно бы не она хотела его продлить, а он сам её не пускал, так она ему нравилась – оргазму, то есть. И Анрэи тоже – до колик в глазах. Потому что он любил смотреть на её лицо в эти минуты, как оно «задыхается» от истомы, как меняется, мгновенно, становясь то хищным почти, то нежно-влекущим, и остаётся в каждый из этих моментов прекрасным. Настолько, что его глаза начинали предательски «мироточить» – от любви к ней, от того, что она у него есть. Он говорил ей – под пледом:
– Пусть твоя грудь живёт в моих глазах… вместо глаз.
А она:
– Мои глаза, – это про его глаза, – что хочу с ними, то и делаю. Захочу – плюну…
И пускала, смеясь, со своих губ слюнку – прямо в его зрачки – и «выцеловывала» их… Ему нравилось всё в ней – и как она пахнет, и какая она «на вкус», – всё в её теле… Когда он дышал ею и ощущал её «на вкус», он, словно, общался с богами, пьянея, как древние арии, пившие свою сурью, чтобы открылись чакры…
Это длилось без разбору – днём, ночью… Однажды, когда в момент «пароксизма» Наэтэ кричала, как «в ужасе» – ему в рот, в глаза, – она захватила зубами его подбородок, щёку и укусила так сильно, что «хрустнула» челюсть. Челюсть осталась целой, слава Богу, но щёку возле носа она ему прокусила… У него обильно пошла кровь… Она вымазала лицо в его кровь, губами стала её высасывать, потом лизать языком укушенное место… Дышала судорожно, постанывая, целовала и зализывала, целовала и зализывала рану…
– Анрэи, прости, прости меня, – с трудом, сквозь свои дыхательные «судороги» произносила она, – прости меня, миленький…
И ещё плакать начала.
Слаще боли он не знал…
А она повторяла и повторяла, медленно отходя от «пароксизма»:
– Прости, пожалуйста, прости, – дышала в него, и зализывала, зализывала ранку, – так что кровь перестала течь, как будто слюна у неё ещё и целебная.
– Ну, хочешь, – она просила и просила прощения – плача и вздыхая, – ударь меня, накажи меня…
– Что ты, миленькая, что ты говоришь!.. Мне проще с девятого этажа спрыгнуть.., чем… тебя ударить… На!.. Выпей мою кровь… На! – пожалуйста!.. Я хочу быть в тебе…
– Нет, нет, – говорила она, дыша, как после тяжёлого бега, в гору, – а как же твои глаза?.. Как же я без них? – нет, нет… Я только маленько отопью, – это про его кровь, – она сладкая, любимая…
Они ещё долго угомонялись, пока опять не уснули, – то ли это был день, то ли ночь…
Проснулись – кажется, утро, она первая опять, и – уже по привычке – на него легла, и на лицо стала смотреть, закусывая губы и морщась, как от боли – как будто это он её покусал… И слёзы из её глаз стали падать на его лицо, и он от этого проснулся… И, увидев её страдающий лик, который в этой страдательной ломке показался ему опять фантастическим, он испугался:
– Наэтэ, миленькая, – что? что?
И взял её голову в свои руки, и потянулся с поцелуем к её губам, и стал уже целовать, как боль от ранки на лице сильно кольнула, даже на пол-лица выстрелила, даже до гортани и уха достало… Она стала плакать, хныкая, – по-настоящему, но и чуть игриво:
– Как же я буду тебя целовать изо всей силы?.. Анрэи, миленький…
И неожиданно перестав плакать:
– Тебе больно, больно?..
Он улыбнулся через боль:
– Нет, мне сладко… Ты совсем маленько откусила, – я тебе не нравлюсь?
И она засмеялась, и обняла его – голову с покусанным лицом – крепко-крепко, и, кувыркнувшись, заставила его «положиться» на себя, на кусающуюся звезду по имени «Счастье»… И всё у них продолжалось, – правда, с некоторыми – эх! – предосторожностями и неудобствами из-за раны на лице Анрэи… Наэтэ дула-дула на рану, целовала-целовала, лизала-лизала её, и правда – рана стала поразительно быстро «забываться», переставать о себе напоминать… Анрэи гордился ею, как орденом, а Наэтэ – смеялась.
Не было ни одного мига с Наэтэ, который бы Анрэи не мог назвать «счастьем»… Он был на Седьмом Небе от счастья – там же, где и Наэтэ, – у Наэтэ «в гостях».
Так прошло сколько-то дней и ночей – сколько, никто не знает. Пока они не съели все «стратегические» запасы Анрэи, которые он пополнял дважды в месяц, в аванс и получку, – лапшу, тушёнку, пельмени. Только воды маленько оставалось в кране. Чуть-чуть.
И однажды они, «намиловавшись» в очередной раз под пледом до полного изнеможения, голодные, как степные волки, обнаружили ни маковой росинки во рту холодильника и во чреве кухонной тумбы. Даже соль, и та кончилась… И так были поражены этой несправедливостью, что Наэтэ огорчилась, и смешно скуксила своё мадонное личико: «Ну, вот… Не могут оставить людей в покое – хоть на неделю… месяц… год, хотя бы…». По её лицу было видно, что она высчитывала приемлемый для неё срок, на который все должны оставить их с Анрэи в покое… То есть, чтобы не было такого – раз, и еда кончилась… Что за шутки?
Анрэи тоже «огорчился». Он подумал: «Эх, – придётся-таки дойти до магазина, – истратить последнюю штуку денег, которые у него оставались до получки, которую он не получил, потому, что.., – ему стало счастливо и куражно весело, – потому что Наэтэ, – вот!». На самом деле ему очень не хотелось от неё «отлипаться» хотя бы и на двадцать минут. Ну совсем было вломы. Это как если бы вас заставили догола раздеться и заново одеться на лютой стуже. Зачем? Что за дела?..
Так они изумлённо и обиженно молчали некоторое время. На кухне. Наэтэ, сидя – руки на коленках, а Анрэи – стоя, держась за нос: «Н-да, чёрт…». Наконец, он сказал, вздохнув:
– Придётся идти…
Наэтэ встрепенулась, и с тревогой посмотрела на него.
– Анрэи! – и глаза её потемнели, стали молящими, вот-вот потекут. – Не ходи! Никуда не надо ходить! Пожалуйста!
Всё, сейчас заплачет, и вернётся её страх, – Анрэи бросился перед ней на колени, положил голову в её ноги, поцеловал в место, откуда они «растут», и прямо туда, в её темнеющую под его рубашкой глубину стал говорить – нежно, – горячо дыша:
– Наэтэ, миленькая, я всего на двадцать минут.
– Нет! Нет! – она положила руки на уткнувшуюся в неё его голову и стала гладить её и начала «заплакивать»:
– Нет!.. Я не пущу тебя никуда!
У Анрэи тоже глаза «замироточили», и он шептал ей под живот:
– Видишь, нас никто не может найти, – я быстро, мы же с голоду умрём.
– Пусть, пусть, – говорила она, – я не отпускаю тебя, вот так вот лежи, как лежишь… И пусть мы умрём с голоду…
Но сама поняла, что это возможно, но не желательно… Совсем стала плакать и спрашивать:
– На сколько минут?
– Двадцать.
– Это слишком долго…
Она уже плакала горюче, шмыгала носом, её живот ходил ходуном:
– Я умру от одиночества… Ты придёшь, а я мёртвая… Я пойду с тобой…
– Наэтэ, миленькая, – тебе нельзя, ты слишком стройная.., тебя заметят те, кто увидит… И ты совсем раздетая…
– Двадцать минут.., – её лицо исказилось рыдательной мукой, – двадцать минут… За это время может кончиться жизнь…
Он поднялся, взял её плачущую с табуретки на руки, отнёс в комнату, сел на диван, усадив её к себе на колени – как тогда, когда с нею началась истерика, – стал нежно гладить её волосы, целовать, успокаивать.
– Тихо, тихо… Ничего не случится… Я просто принесу нам еду.., и мы сможем ещё несколько дней ни о чём не думать…
Она, закусив губу, постепенно перестала плакать, прижав его голову к груди. Она понимала, что он прав… И что пусть будет хотя бы ещё несколько дней… А потом… пусть будет то, что будет…
