Митро медленно повернулся. Взглянув на Илью, усмехнулся так, что тот покраснел, собрался было что-то сказать, но в это время от стола донеслись глухие удары.
– Ну что ещё за чёрт… - устало сказал Митро, оглянувшись на звук. Илья посмотрел через его плечо.
Баташев, с диким взглядом, с всклокоченной бородой, со всех сил лупил кулаком по трещавшему столу:
– "Семиструнную" теперь желаю! Ваську хочу! Тысячи не пожалею!
Ваську сюда, живо!
От крика звенели подвески на люстрах, прыгали тарелки и бокалы на столе. Краем глаза Илья увидел, что Гречишников и Вахрушевы по стенке пробираются к дверям. Умный Федул Титыч сбежал ещё раньше: на подлокотнике дивана сиротливо висел его шёлковый галстук. Только спящему на диване Матюшину всё было нипочём, и он безмятежно храпел, выводя носом тоненькую фистулу. Баташева, воспользовавшись шумом, выскользнула в сени. Но напоследок всё же блеснула серыми, ещё влажными глазами из-за двери, и никто, кроме Ильи, не заметил этого.
– Вспомнил всё-таки, мать его налево… - проворчал Яков Васильич. - Ну, что делать… Илья, где ты там? - иди пой.
– Да куда же, Яков Васильич? - перепугался Илья. - Он дядю Васю требует!
– А где я ему возьму? - резонно спросил хоревод. - Ступай ты, авось спьяну не разберёт. Пой как сможешь, выручай хор.
Илья шагнул к столу. За ним подошли Митро и Петька Конаков с гитарами. Глафира Андреевна присела рядом с Баташевым, обняла его за плечи, притянула к себе:
– Не шуми, радость моя, не буйствуй… Сейчас тебе Васька споёт, душа успокоится, сейчас всё пройдёт… Успокойся, ляжь сюда.
Баташев неожиданно затих. Вздохнул, перекрестился и покорно уткнулся головой в объемистую грудь Глафиры Андреевны. Та успокаивающе погладила его, кивнула цыганам. Мягко вступили две гитары. Илья запел:
Поговори хоть ты со мной,Подруга семиструнная.Душа полна такой тоской,А ночь такая лунная…
Ему самому нравилась эта песня. Главным, на взгляд Ильи, было то, что почти все слова были просты и понятны. Никаких, слава богу, "восторгов сладострастья" и "жестов законченных страстей", про которые даже Митро не знает, что это такое. Кузьма рассказывал, что эту песню сложил для цыган "один хороший барин" ещё лет двадцать назад и дед Якова Васильевича придумал для неё музыку.
И сердце ведает моё,Отравою облитое,Что я впивал в себя еёДыханье ядовитое…
Что такое "впивал", Илья не знал и уверен был, что петь надо "вбивал".
Так и спел. В комнате стояла тишина. На Баташева Илья не смотрел, боясь – увидит тот, что не Васька поёт, и пойдёт снова буянить. Изредка посматривал на стоящего рядом Митро, а тот ободряюще кивал: мол, всё хорошо.
Я от зари и до зариТоскую, мучусь, сетую.Допой же мне, договориТу песню недопетую…
Смолкли гитары. Илья поднял глаза. Сразу же увидел Настю. Она сидела среди цыганок и в упор, без улыбки смотрела на Илью. "Плохо спел…" - с ужасом подумал он. В лицо бросилась кровь, Илья опустил голову.
"Опозорился… Перед ней, перед Настькой… Тьфу, дурак таборный, куда сунулся… Сидел бы и дальше под телегой…" Внезапно в тишину комнаты вплелись какие-то странные звуки. Илья оглянулся.
Баташев всё так же сидел на стуле, уткнувшись лицом в грудь Глафиры Андреевны. Его могучие плечи вздрагивали. Вместе с хриплыми рыданиями вырывались бессвязные слова:
– Господи, прости душу мою… Пропадать мне… в аду гореть… И за что, господи? Столько лет - за что? Тоска-то какая, боже мой, тоска-а-а…
– Ничего, голубь мой, ничего… - тихо гудела Глафира Андреевна, гладя встрёпанную баташевскую голову. - Ада не пугайся, все там будем, хорошая компанья подберётся… Ты поплачь, Иван Архипыч, поплачь, мой дорогой. Сразу отпустит, полегчает, я знаю, что говорю… Ромалэ, ёв мато сыр о джюкло, авэньти "Не вечернюю"[19]…
– Васька… - вдруг позвал Баташев. Илья неуверенно подошёл. Не поднимая головы, Иван Архипович вышвырнул на стол пачку кредиток. – Тебе… Забирай… Всю душу ты мне вывернул… Ох, тоска, хоть бы вы издохли все… И я с вами тож…
Илья взял деньги, сунул за пазуху. Цыгане проводили пачку уважительными взглядами, кто-то весело шепнул: "Бахтало, чяворо[20]!", а он пожал плечами и, не решаясь взглянуть на Настю, отошёл на своё место. Хор тихо запел "Не вечернюю". В окне стояла заходящая луна. На диване тяжело перевернулся на другой бок спящий Матюшин. На полу красным комком лежала брошенная Баташевой Настина шаль. Глафира Андреевна вполголоса подтягивала хору, продолжая укачивать на груди хозяина дома. Близилось утро.
Домой вернулись в шестом часу. Цыгане устали настолько, что даже отложили на завтра подсчёт прибыли и разбрелись досыпать остаток ночи. В нижней комнате Большого дома остались Яков Васильевич, его сестра, Настя, Митро и Глафира Андреевна. Настя дремала за столом, неудобно навалившись грудью на его край. Марья Васильевна сидела рядом с ней, схватившись за голову. Время от времени она воздевала руки к потолку и провозглашала:
– Чёрт знает что! Глашка! Ну скажи мне, как ты на Баташева кинуться не побоялась? Дал бы раз кулаком по башке - и готово дело! Он ведь правда на медведя с голыми руками ходил! Я бы - и то испугалась!
– Хо, ты! - зевнула во весь рот Глафира Андреевна. - Да я против тебя в три раза толще! Попробовал бы он меня тронуть! Не посмотрела бы, что домовладелец и первой гильдии купец. Ух, изверг, так бы и убила! Что с женой делает, поганец!
– Яшка, а тебе как не стыдно? - накинулась Марья Васильевна на брата. – Зачем Илью плясать погнал? Я думала, парень со страха умрёт!
– Умрёт он, как же… - буркнул Яков Васильев. - Он поумнее нас с тобой будет, не беспокойся. Видала, как эта барыня на него глядела? Видала, как он на колени перед ней упал? А сколько денег ему Баташев сунул? Ваське за то же самое в жизни больше червонца не давал… А ты чего тут расселся? Спать иди!
Последнее относилось к сидящему на полу Митро. Тот осторожно кашлянул:
– Я спросить хотел, Яков Васильич… Ты Илью как… в хоре оставишь?
С минуту хоревод молчал. Марья Васильевна, отвернувшись, улыбнулась.
Яков Васильев, не заметив этого, отрывисто сказал:
– Вот что, дорогой мой… Делай что хочешь, золотые горы ему обещай, уговаривай, - но чтоб он не вздумал обратно в табор рвануть. Ваське нашему рядом с этим подколёсником делать нечего. Через месяц-другой первые партии будет вести. Хорошо, что он пока цены своей не знает.
– Уговоришь его, как же! - фыркнул Митро. - Упрямый как чёрт. Сегодня всеми копытами упирался, никуда ехать не хотел. Настьку пришлось пригнать, чтоб упросила его.
– И что - получилось? - вдруг полюбопытствовал Яков Васильевич.
– А ка-а-ак же… - вдруг сонно отозвалась Настя. Подняв голову со стола, тихо рассмеялась. - На колени пришлось вставать!
– Чего?! - загремел Яков Васильевич.
– Ну, отец! Пошутила я! За рублём серебряным нагнулась, так Илья, бедный, даже испугался… - Настя улыбнулась, вспоминая, помолчала. - Голос у него золотой… Митро молодец, что в хор его привёл. А ещё они с Варькой такую песню пели… такую… Ну, тогда, вдвоём… Ох, не помню… - на полуслове она заснула снова.
– Отнеси её наверх, - приказал Яков Васильевич Митро.
Тот взял Настю на руки и пошёл с ней к лестнице. За окном уже светало, и на сером небе вычертились голые ветви старой ветлы.
Тем временем в маленьком домике Макарьевны бушевала буря. Варька, взъерошенная и бледная, носилась по комнате, как взбесившийся воробей. Кузьма благоразумно исчез. Илья сидел на нарах, глядя в пол. Смущённо бормотал:
– Варька, ты что… Совсем с ума сошла… И в мыслях не было…
– Не было у тебя, бессовестный?! - кричала Варька. - А зачем тогда устроил такое? Велели тебе - вышел, сплясал, встал на место - всё! А ты?
Выдумал - на колени падать! И потом сколько ещё на гаджи[21] пялился и она на тебя! Думаешь, я одна видела? Что цыгане завтра скажут? Ну, давай, давай, морэ, как Гришка Дмитриев! Давай!
– Замолчи, дура! - вспыхнул Илья. Вскочив, резко провёл рукой по своему лицу: - Не видела меня давно? На что тут пялиться?!
– Не замолчу! - завопила она, оскалив выпирающие зубы, и впервые в жизни Илья испугался сестры. Ему в голову не приходило, что его маленькая, тихая Варька может так орать.
– Только попробуй! Только посмей! Клянусь тебе, утоплюсь сразу! Не знаешь, что про тебя болтать могут начать? Как жить будем, в глаза цыганам как смотреть?! А если наши, в таборе, узнают?! Совсем ты, что ли, голову потерял, Илья? И совесть тоже? Слава богу, отец не дожил!
Илья молчал. От обиды в горле стоял ком. Оправдываться не хотелось.
В чём он был виноват? В том, что пожалел "барыню", эту девчонку зарёванную, которую пьяный муж вышвырнул простоволосой на позор перед гостями? В том, что послушался Якова Васильича, что своей пляской заставил Баташеву улыбнуться? А теперь его принимают бог знает за кого, и кто - родная сестра!
