Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам. Потом приказал просить прощения. Я сказал:
– Прости, папочка.
Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.
Пришла мама, раздела меня и уложила в постель. Она легла со мной рядом, прижала к себе и тоже заплакала.
Отец и раньше бил меня…
«Петр Великий»
После того как Никита исчез, у нас полового долго не было. Подавали посетителям чай я и Витя. Мы мели полы, мыли клеенки на столах. Посетители подзывали меня по-разному. Одни, зная, что я сын заведующего, а заведующий ходит в сюртуке и галстуке, манили меня к себе пальцем и говорили: «Барчук!» Другие видели во мне обыкновенного «шестерку», хоть и малолетнего, и кричали через весь зал: «Эй, малой!» А нищим-старикам было все равно, барчук я или «шестерка», они все называли меня просто и ласково: «Касатик».
Отец не торопился нанимать нового человека: пока за «шестерку» работали мы с Витей, жалованье полового шло в пользу нашей семьи. Подавать чай я наловчился не хуже Никиты: в левой руке нес блюдца и стакан, в правой – большой чайник с кипятком и маленький, заварной.
![]()
Но все-таки носить чайник было тяжело, и однажды у меня так разболелась правая рука, что я не выдержал и заплакал. Отец стал подыскивать подходящего человека. Сначала он нанял усатого добродушного дяденьку, по имени Антон. Три дня усатый работал бодро и весело. На четвертый попросил у отца разрешения отлучиться на полчаса и вернулся только ночью, пьяный и почему-то весь мокрый. Глядя на себя в зеркало, он качал головой и все говорил: «Эх, Антон, Антон! Пропал ты, Антон!» Утром он ушел, даже не взяв заработанных денег.
Половым стал Максим, человек с русой бородой и голубыми сумасшедшими глазами. Он тоже работал со всем старанием, но по ночам ему мерещилось, будто в окно лезут жулики. Он соскакивал со стола, на котором спал в «том» зале, хватал кочергу и становился перед окном. Так, совершенно неподвижно, он простаивал по часу и больше, пока не обессилевал. Кончилось тем, что он хватил кочергой по голове городового, который, проходя ночью мимо чайной, заглянул для порядка в окно. Разобравшись, кого он огрел, Максим скрылся из города.
Тогда на смену ему пришел Петр…
Как-то в чайную опять завернул Пугайрыбка. Конечно, пьяный. Он пальцем показал на трубу и сказал отцу:
– Запускай.
Отец послушно завел фонограф. Пока из трубы неслось: «Бэль амур, бэль ами, бэль аман», – Пугайрыбка хитро подмигивал и притоптывал сапожищем.
Потом остановился и прогорланил:
– А ну, показывай!
– Что? – спросил отец, готовый на любую услугу, лишь бы не рассердить этого страшного гостя.
– Показывай, где она там прячется.
– Что ты! – угодливо заулыбался отец. – Это же машина.
Пугайрыбка схватил тяжеловесный сундучок и, как игрушку, завертел в ладонях. Потом стукнул по нему кулачищем и крикнул:
– Вылазь!
Никто, конечно, не вылез.
– А ну, еще так! – сказал громила и грохнул фонограф о каменный пол.
Машина разлетелась на куски. Пугайрыбка присел на корточки и с диким любопытством стал перебирать обломки. У отца дрожали губы, но он молчал. Да и что он мог сделать! Послать за полицией? Но, чтоб совладать с Пугайрыбкой, нужно было позвать по крайней мере четырех городовых. Босяки тоже молчали и ошарашенно пялили глаза.
Вдруг со скамьи в углу поднялся человек, широкоплечий, высокий, и не спеша подошел к Пугайрыбке. Громила, посвистывая, продолжал разглядывать обломки. Человек нагнулся, взял его за воротник и приподнял.
– Ты что? – повернул к нему голову Пугайрыбка.
Не отвечая, человек повел его к выходу.
Какой-то оборванец, очнувшись, распахнул дверь.
Человек нагнул Пугайрыбку и коленом двинул в зад.
– Нн-гав! – вырвалось у громилы из груди, и он ткнулся носом в снег.
Все ожидали, что Пугайрыбка, никогда не знавший отпора, вернется и схватится со смельчаком. Но он не вернулся. И вообще больше в чайную никогда не заглядывал. А тот, кто так его проучил, спокойно прошел в свой угол. Отец сейчас же подбежал к нему и залебезил:
– Вот это поступок благородный! Ну и дал ты ему! Как же тебя зовут, чудо-богатырь?
– Меня? Петром. А что? – нехотя сказал человек.
– Петром?! – Отец даже руками взмахнул. – Ну прямо Петр Великий! Так, может, и по отчеству ты Алексеевич?
Человек усмехнулся:
– Алексеевич и есть.
– Скажи пожалуйста! – еще больше удивился отец. – Ну прямо с мраморного пьедестала! Царь!
У Петра один глаз был подбит, щека поцарапана, но все-таки он мне показался необыкновенно красивым.
– Послушай, милый человек, а не пойдешь ли ты к нам в половые? – спросил отец со сладкой улыбкой.
– Во! Аккурат царское занятие! – серьезно ответил Петр. Он подумал, что-то, верно, прикинул в уме и сказал: – Что ж, можно еще и в половые. Давай, хозяин, пятак: пойду в баню.
Так Петр стал у нас половым.
Отец очень боялся, что его за разбитый Пугайрыбкой фонограф выгонят. Он почистил бензином сюртук и отправился к Протопопову. Протопопов сначала ругался, но, когда узнал, как один бродяга выбросил из чайной знаменитого громилу, расхохотался.
– В зад? Коленом?! Пугайрыбку?!
На другой день попечитель сам явился в чайную, чтобы посмотреть на Петра.
– Да ты кто ж по профессии? – спрашивал капитан. – Борец? Грузчик?
– Половой, – ответил, сощурясь, Петр.
– В гвардии служил?
– Я один сын у родителей.
– Ну, а дверь эту можешь вышибить кулаком?
– Чего ж не вышибить! Постройка казенная.
Протопопов уехал, и вскоре все в городе узнали о чудо-половом. Дамы-патронессы, которые зимой почти совсем забыли о чайной, теперь снова зачастили к нам. На Петре брюки в латках и дырявые опорки, но он никому не кланялся и разговаривал с дамами-патронессами нехотя.
– Голубчик, Петр, – говорила одна, – как же можно ходить в таких непрезентабельных брюках! Я пришлю тебе черные в светлую полоску. Обязательно пришлю!
– Это ужас что за обувь! – говорила другая и закатывала глаза. – Я пришлю тебе шевровые туфли. Обязательно пришлю!
И действительно, слали и брюки, и туфли, и шерстяные чулки.
Но всех, как сказал отец, «переплюнула» купчиха Медведева. Однажды к чайной подъехали сани, из них выскочила розовощекая девушка с чем-то завернутым в простыню под мышкой.
– Вот, Петр Алексеевич, вам наша барыня прислали. Они приказали сказать, чтоб вы не жалели и носили на доброе здоровьичко.
Девушка хихикнула и умчалась.
Петр развернул простыню: там были черные брюки, сюртук и блестящие накрахмаленные манишки. Петр долго таращил глаза, потом засмеялся и сказал:
– Вот возьму и надену! Черт с ними со всеми!
Когда он во все это вырядился, босяки сперва от изумления онемели. Потом со всех сторон послышались выкрики:
– Директор!.. Городской голова!.. Присяжный поверенный!..
Приехал Протопопов. Он сказал только:
– Министр! – И сейчас же уехал, так что отец не успел даже потанцевать вокруг него.
Теперь у нас опять стало пахнуть духами, хоть их и забивала махорка. От одной барыни пахло жасмином, от другой сиренью, от третьей фиалками. Но когда приехала мадам Прохорова, то все барыни заахали:
– Ах, Адда Маркусовна, да ведь это же «Лориган» Коти! Да-да, настоящий «Лориган» Коти!
Мадам Прохорова вынула из сумочки флакончик и стеклянной пробочкой помазала всем барыням под носом. Дамы стали в кружок и зашептались. Одна шепчет:
– Вы заметили, в этом Петре есть что-то особенное. Держу пари, в его жилах течет голубая кровь!
А другая ей отвечает:
– Это все равно, голубая или не голубая. Главное, он страшно мужественный. В каждом его движении – сила!
Когда барыни разъехались, я спросил Петра, правда ли, что кровь у него голубая. Он ответил:
