Деньги давала понемногу. Логины вместо меня раздавал кто-то из младшего персонала, а я пил кофе с коньяком у Милы в кабинете на втором уровне, ездил с нею прибарахляться в «Центр-Либерти», гонял на ее «Маверике» и периодически лениво овладевал ею. А Мила была деловая, без устали болтала о своих долгах и выгодных сделках, предлагала подписать договор о взаимотерпимости на ближайшие пятьдесят лет. Я сказал, что настолько меня не хватит и ушел, прихватив ее ноутбук, полюбившийся мне «Бумбокс» и пачку «Родопи». Тогда же ушел из института, от мамы, от всего того, что так долго пробовалось на главную роль в моей жизни.
Наверно, я создан, чтоб уходить.
Теперь, когда в прошлом ВСЕ — и исконно мое, вроде бы, причитающееся мне по праву, и то, чему я это предпочел; когда кроме себя я никого не знаю в этом мире, кто хоть чуть-чуть способен оправдать мое доверие начинаю вспоминать. Воспоминания теплей июньского дождя, только печали от них не меньше. Каждое слово жизни в этом мире напоминает мне о смерти. Не потому, что она есть, эта пресловутая смерть — скорей, потому, что есть кроме нее жизнь, которую, какую никакую, а все-таки жаль в себе ранить. Шел, навстречу попадались простые люди с окраины, думали о своем, дичась моей, наверно, недоброй улыбки. Я боялся, что они могут меня понять, так легко и случайно, не нарочно, вроде как сказав «а, так вот, какой ты, ну живи, да другим не мешай» — и так и не прервать свой путь. Как странно, сколько мне доводилось слышать, что это девушке опасно быть понятой, оттого-то девушки так и пользуют по привычке свою (реальную ли?) особенность, так что ж теперь я?.. Или и у меня сердце владеет разумом и бьется так гулко и безусловно, что голове ничего не остается, как смириться? Все девушки, которых мне довелось знать за эти никчемные 28 — как одинаково безумно чувственны, капризны и безответственны были они! Красота может быть любой, увы, Завадский, даже гнусной, выеденной изнутри, серой, бессловесной — у нее все равно есть все шансы. Как будто я по-прежнему безбашенно юн и задаю на сон грядущий несуразные вопросики типа «А почему так, а не иначе?» неужели меня все еще тревожат обязательные условия выживания мира?! Одно ясно: без меня мир легко сможет и дальше восхищаться беззащитностью красоты, а вот все остальные компоненты, похоже, необходимы. Нет, это не усталость, не bad trip отчаявшегося фрика — я привык, так ведь было всегда, по крайней мере, в том всегда, которое начало свой отсчет с моего первого вдоха. Я мрачный тип, несносный и невероятно занудный. Я знаю. Ведь неслучайно никто еще ни разу не дал объявления, что испытывает острую необходимость во мне. А, черт с ними — тогда, кажется, я снова взял «Гжелки» — не пьянею, но все как-то исключительно быстро низводится до уровня рядовой ничем не примечательной фигни. Я, кстати, люблю в небольшом подпитии творить нечто неожиданное. Лет в 17 я периодически подходил к ничего не подозревающим прохожим и просил их «беречь себя», реакция была самая разная, порой было очень прикольно, но сейчас мне стыдно за того наивного паренька. Нельзя намекать людям о судьбе, напоминая им о смерти, ты портишь им жизнь, малыш; если б кто-то подобным образом подкатил ко мне сейчас, я б, наверно, покалечил.
Замечательная перспектива, не правда ли?..
Вообще, в столице было неплохо, я знакомился с зацикленными на своей исключительности девушками, безмятежно тратил бабки на себя, на них, на солнечное воскресное утро на мосту, я просто жил, вспоминая, как же все-таки это делается и убеждая себя — «я все забыл». И я забыл. Забыл так хорошо, что порой приказывал себе не думать, не вспоминать. Вспоминать было нечего.
Все ординарно. Я сам? Нда, не всегда адекватная реакция на происходящее, наверно, все-таки, что-то похожее на сердце вместо головы и впрямь есть в наличии. Жаль признаваться, но наверно, было всегда, и было до меня, когда я был не я, а иное, совершенное, — а потому что никто еще и не собирался думать о нем, об этом, как обо мне. Это совершенное, перед которым я преклоняюсь и которого боюсь, и есть, наверно, то, с чем мы ничего не можем поделать. Как хорошо не думать об этом, а иногда просто ощущать — как мгновенье желтого листка на ладони, прозрачность вечера на бульварах, как хорошо, что можно просто вспомнить об этом — и не жалеть.
Было еще много всяких слов и всяких дней, в которых я редко был собой, а чаще — тем, кого хотели во мне видеть, я еще много раз уходил и почти столько же раз возвращался, не потому, что у меня не хватало воли, нет, а просто чтоб проверить — а что случится, если сделать что-то не так? И не случилось ничего, так и не случилось с тех пор, как случился я. Наверно, все прекрасное досталось кому-то иному, а мне — только все, что я уже знал. Или мне просто хочется так думать. Я был в тысяче мест и поеду, может быть, куда-то еще, к чужим звездам и чужим рукам, и буду гулять и тяготиться молчанием и трястись в поезде и разбавлять водку чаем и писать глупые заметки. Глупые, потому что я так и не узнал самых простых слов, я все время проходил около. Моя беда?
Мой удел. Я могу бы рассказывать еще долго, но это будут лишь слова, опять лишь слова, в которых все совсем не так, как было на самом деле. Мне жаль, что я им доверял.
Мне жаль всех, кто доверял мне.
