Хотел поменьше сухости. Рука дрожала, как от АК после уик-энда в загородном тире.
— Ты никогда дверь не закрываешь? — должно быть, мы с Арсеном забыли накануне. Того, кто всерьез решил прийти, замками не остановишь, нет таких сложных замков, а когда знаешь, что не ждешь никого, можно и забыть эдак.
Я провел ее по дощатому полу, на который ложились неверные полосы утреннего света, поставил чайник, посадил за стол с измятой прожженной клеенкой. Говенно живем — заметил, какими-то чужими глазами оглядев скудную обстановку.
Она, пожалуй, должна была меня бояться, если хоть что-то живое оставили в ней бессонные ночи.
— Как тебя называть? — вдруг я понял, что привык к ее голосу, к тому, что говорит она легко и неопределенно, словно рассказывает нелюбимое и непонятное стихотворенье кого-то наверняка старинного, грустного и чуть показного.
— Я Завадский.
— А я знаю, — удивила она.
Ну надо же! Подослана? Нарочно? Следят? Хотят развести? Расчет? взвесил, перехватив ее взгляд, понял, что не попал.
— Видела тебя в конторе. О тебе говорят.
— Угу… — вопрос: в какой конторе?
Почему-то скользнуло: дети играют в опасные игры назло своим родителям.
— Лена Малышева — и протянула руку.
Ну ни…
Одного Малышева я знал в городе, знал близко, обедал с ним в безвкусном клубном кабаке у Фонтана, пожимал не раз его мясистую неловкую ладонь, часто приходил в Управление и пару раз, принимая правила, оставался у его секретарши. От нее слыхал, что у господина Малышева все хорошо, новая супруга — волейболистка, особняк на заливе, сын в Англии, а единственное огорчение — строптивая девочка Леночка, которая в 16 закончила случайно школу, ничем не занимается и отца иначе как «господин Малышев» или «этот урод» не называет. Недавно, впрочем, Леночка Малышева загорелась частным предпринимательством, заняла у папочки сто кусков стартового, пыталась раскрутиться на магазине клубного шмотья, всяких фенечек для инфантильных синтетических детей, — все то, что бездарные дизайнеры пихают в сетевые магазины, и, конечно, по наивности пролетела, задолжав папе сто штук плюс откупные от вездесущей налоговой.
Я пожал хрупкую руку — вот так «неважно!» Местные журналисты, лишь завидев ее, захлебывались лаем, школа, которую она с грехом пополам все же закончила, прокляла ее имя. Девочка с такой капризной улыбкой и тонкими чертами нажила себе недобрую славу в этом болоте. Хм, не самая скучная биография. Правильные люди — это те, об кого удобно вытереть ноги. Дорогая Лена, а я в вас ошибался, я уже подумывал затащить вас в свою берлогу и научить раз и навсегда не обращаться к незнакомцам в клубах. Конечно, при таком раскладе, о воспитательном моменте придется забыть. Выпьем, Лена, у меня еще завалялась бутылочка «Державы» от прошлой поставки.
— Ну, за знакомство!
— Да, за этот вечер и это утро, — она выпила до дна, и я понял, что и вправду она боялась. Боялась грусти, ночи, чужих рук, мира не знакомых ей привычек. Люди боятся чужих, словно не все одинаков, не все одинаково, и не в каждом замкнут скучный круг человечьих желаний.
И говорила со мною, отчаявшись молчать, поверив, что раз я чужой, я другой навеки, и потому пойду без труда и сомнений, и мигом забуду, похороню в своих тревогах, и так и останется ее печаль, запертая во мне, пока не остынет ее дыханье. Я слушал простое: «и мама ушла… хотелось как лучше… брат не поддерживает… работать на отца не хочу» — и думал, нет, это не классика, это какая-то досадная заморочка, случайность, лишь прихотливое сплетенье, которое надо пока не поздно, пока не срослось, порвать. Ни разу у меня не было гостей, ни разу никто не приходил ко мне, почувствовав во мне надобность. Лена Малышева была лишь маленькая слабая девочка, еще один человечек на этой земле, которому тяжело было найти свое место, примириться с неизбежностью одиночества даже в этих весенних днях. Мы вышли на крыльцо, там все стояло, с вечера не тронутое, от дождя став приземистей и ближе. В двух шагах родник за мостиком играл свой тонкий напев, — одинок со своими снами, ветки, пробужденные весенним порывом, баюкали сумасбродство лета в новой листве. Я хотел, чтоб она дышала этой окраиной и забыла. Что грустно, что поранилась, и что я — это тот, кто слышал боль в ее голосе и мог быть близок ей. Я не хотел никакой близости ни с Леной Малышевой, ни с кем иным в этом суматошном мире. Все могло бы сложиться столь просто — думал я, — изысканная девочка, которая сама выбрала меня, небедный перспективный я, у которого пусть ничего и нет, но нет так, словно всего слишком много. Можно взять ее за руку и забыть этот город навсегда — когда я в детстве осознавал, сколько дорог у меня впереди, я терял голову. Так отчего б не потерять ее сейчас?
И пожалел Лену: вот она, рядом, в двух шагах ее тепло, которое она так долго в себе растила, может быть, ради одного этого утра, — и что, неужели так мало его, этого тепла, что даже я, пустой и сонный, не ощущаю его в достаточной мере, в той мере, чтоб все бросить и им забыться?.. Да нет, вспомнил я, — тот, кто работает в департаменте, думает о бездне «навсегда» лишь в одном случае: в предчувствии смерти, или, максимум, в двух: если понимает, что долг невыбиваем, засел намертво.
А с чего вообще думать о «навсегда»? Эта ночь, растаявшая незаметно, нахлынувшая нежданно и беспечно — было в ней что-то детское, из дворовых сумерек с приторным сиреневым дурманом. Тогда я этим «навсегда» бредил, не в силах никому его доверить, ходил один переулками, упрямо разглядывая припозднившихся влюбленных. Не понимал, почему так: почему его рука не в ее руке, а в ее… Почему нельзя сидеть у парадного, а надо бежать за угол, почему перехватывает дыханье тем сильней, чем ближе друг к другу становишься? Эти вопросы так и остались во мне, trash, я никого не разубедил в собственной порядочности, решив для себя сам, что мы заводим себе друг друга, чтобы было куда девать конечности. Я ни с кем не спорил на эту тему, но ни один случай из жизни не убедил меня в обратном.
Да, я очень дерзкий. Мои ранние литературные достижения после чистки становились короче втрое, и никого не заботило, что в этой грязи, выхваченной из взрослых разговоров, дешевых книг и криминальных сводок, тоже был смысл, пусть не весь, пусть долька, одна, чуть более острая на вкус долька.
Меня нигде не печатали. Я был слишком аномальным, помню, на тему «весна» в пятом классе я очень зло написал песню с припевом на мотив дворовой, где все друг друга кромсают не из ревности, а оттого, что жить негде и ждать квартиру в очереди надоело. Да — да, брат Завадский, всю жизнь хотят не нас, а то, что мы можем дать, что мы можем в нагрузку к себе предложить.
Неподходящие раздумья для такого места в такой ситуации — Лена по-прежнему думала о своем, далекая от моего одиночества. Два одиночества — не всегда близость. Уместно было бы вставить «увы», но мне вот назло безразлично.
Пойдем, Лена, я отведу тебя к трассе пустынной аллеей первого теплого дня; когда-нибудь, приезжая сюда одна — подумать о разном, прикоснуться к умиротворению земли, неведающей и вечной, ты, быть может, вспомнишь наш путь: нас, обреченных на одиночество, и еще то, что я упрямо ни слова не сказал. Я не тот, кому надо открываться, прости меня. Я думал о работе, о том, что Малышев снова задолжал, отгрузку никак не закончит, и вот уже третий год я здесь, на окраине, и неизвестно, сколько еще пробуду в этом негостеприимном краю, который знать ничего не хочет, кроме своих древних мотивов, шепота заблудших ветров на курганах над степной трассой, — всего того, о чем привыкли мы поспешить сказать «красиво», так до конца и не отвыкнув бояться.
— Спасибо, что ни о чем меня не просил, — сказала Лена.
— Мне не о чем просить.
И эта ночь с ее откровенностями, ливень, который сближает, разразившийся невзначай восход — не повторится, Лена, даже если ты мне все расскажешь заново.
— Я все забыл, — зачем-то заверил. Она кивнула. Ей нужно было, наверно, чтоб я это сказал, хотелось быть сильной и не жалеть. Не думаю, что сильному человеку нельзя жалеть, чего тут бояться-то…
Остановился вдруг красный родстер со столичным номером, подобрали Лену, дорога была пуста, и я смотрел, как от нашего поворота удаляется единственная красная точка. Лена уже была в другой жизни, а думала ли она об этой?
На пути к дому меня догнал Арсен: то ли всю ночь не спал, то ли только очнулся.
— Завадский, помоги мне! — он не пытался шутить, глаза устали и какая-то отрешенность. Я ждал его слов — «беда у пацана».
— Завадский, я пока ехал с жилмассива, в районе Набережной ребенка сбил.
Лило так, я не ожидал.
— Гнал?
— Ну сотню ехал, я не думал, что в четыре утра…
— А чего ради ты ехал в четыре утра? Я тебя думал на работе застать.
— О тебе беспокоился, — он закурил. Мое спокойствие Арсена донимало.
