Он проделал это все так быстро, что, казалось, раздался только один взрыв.
И один вопль ужаса.
А потом Барни вскочил на ноги, пристроил винтовку на бревне и стал стрелять, крича:
– Получили, вы, грязные гребаные сволочи!
Барни редко так ругался, но он был прав. Он достал эту грязную, гребаную сволочь: теперь стреляли лишь один пулемет и одна винтовка. Они не были так близко к нам, как тот парень, которого Барни только что прикончил, но они подходили ближе и ближе.
Мы вновь начали стрелять, и через пятнадцать минут наши боеприпасы стали подходить к концу. Скоро мы останемся лишь с нашими пистолетами, которые носили на себе.
– Осталась одна обойма, – сказал я. – Восемь патронов.
– Прикрой меня, пока я схожу за остальными гранатами.
Я бережливо расходовал свои восемь патронов, но они кончились, прежде чем Барни возвратился. Д'Анджело, едва двигающийся, но желающий помочь, внезапно оказался рядом со мной и вручил мне пистолет.
– Он принадлежит Моноку, – сказал парнишка. – Он не будет возражать.
Монок опять был без сознания.
К тому времени, когда я расстрелял все патроны, вернулся Барни с полной охапкой гранат.
– Я схожу еще раз, – сказал он, выбираясь наружу.
Только я успел вытащить свой пистолет из кобуры, как начался минометный огонь. Я нырнул вниз в окоп. Снаряды падали совсем близко. Раскаленная добела шрапнель летела мимо, не задевая нас.
Она задела Барни. Он возвращался назад с остальными гранатами, когда горящая шрапнель вцепилась в его бок, в его руку и ногу.
– Ублюдки, ублюдки, ублюдки! – визжал он.
Барни возвратился к окопу, и я втащил его туда, наложил грубые бинты на его раны. Продолжал ухать миномет. Как моя раскаленная голова. А все остальные, кроме Барни, спали в этом проклятом Богом окопе. Такова война – ты кончаешь тем, что начинаешь завидовать погибшим.
Потом обстрел кончился.
Мы ждали, когда временное затишье прекратится. Прошло полчаса, но затишье продолжалось. Теперь нас прикроет темнота. Япошкам будет трудно найти нас ночью. Но и никто другой не сможет разыскать нас.
– Как Фремонт с Уоткинсом? – спросил я у Барни.
– Уоткинс в сознании, по крайней мере, был в сознании. Фремонт засунул палец себе в живот, пытаясь остановить кровотечение.
– О Господи!
– У бедняги нет шанса.
– Думаю, у нас у всех его нет.
– Я думал, что пехота или рота "Б" придут на помощь к этому времени.
– На это можно было надеяться, пока не стемнело. Понятно, что они, черт бы их побрал, не воспользуются темнотой.
Он покачал головой.
– Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!
– Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.
Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!
Начался дождь.
– Спасибо за такую милость, – сказал я небу. Мы положили в две воронки от снарядов защитные тенты, точнее, это сделал Барни: я был слишком слаб даже для этого. Дождь привел раненых мужчин и мальчишек в чувство настолько, что они смогли двигаться самостоятельно. Мы собрались все вместе. Как только набралось достаточно воды, я высунул голову, приподнял край тента и стал пить. Барни сделал то же самое, с жадностью набросившись на воду. Мы перелили воду во фляги и пустили их по кругу – для раненых. Особенно в плохом состоянии был Монок. Он пришел в сознание, но стонал, как умирающий.
Наш окоп все еще оставался сухим, и мы с Барни то и дело высовывались наружу, чтобы освежить под ливнем наши разгоряченные головы. Так же поступал и Д'Анджело, который, казалось, был в лучшем состоянии, чем остальные. Снова почувствовав жажду, я стал пить прямо из лужиц около нашего окопа.
Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.
Барни потирал колено.
– Отличная погодка для артрита, – сострил я.
– Да уж.
А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты – как птичий помет.
Раненые спали (или что они там делали) – все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это – не чувствовать лихорадки.
– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, – сказал Барни.
Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.
– Слушай, – сказал он, – а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?
– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.
Барни продолжал тереть колено. Небольшая кучка гранат лежала рядом с ним.
– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.
США. Кажется, это так далеко.
Так и было.
– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, – бормотал он. – Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет «Каддиш»?[6] У меня ведь нет сыновей.
Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.
– Интересные вещи происходят, – сказал Барни. – Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.
– Не болтай, – с трудом выговорил я.
– И ты тоже.
Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: «Остановись».
Рука Барни была прижата к моему рту: он трясся, его глаза были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет. Мы все еще находились в укрытии. Д'Анджело был в сознании. Он насторожился, вцепившись в свой автоматический пистолет. Двое солдат тоже пришли в себя. Они были вооружены так же, как и д'Анджело. Монок сидел, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Барни прошептал мне прямо в ухо:
– Ты вырубился. Тихо. Япошки.
Мы слышали их шаги, слышали хруст веток, шелест кустов. Они были не больше чем в тридцати ярдах от нас.
Барни убрал руку с моего рта, а я стал вытаскивать свой пистолет.
Тут Монок застонал от боли.
Барни зажал индейцу рот, но было слишком поздно.
Застрекотал пулемет.
Д'Анджело бросился к Моноку: было похоже, что он хочет его придушить. Но Барни оттолкнул его.
Пулеметные очереди продолжались, но, кажется, они просто палили по кругу.
Тем временем в больнице Святой Елизаветы
Конгресс Хайтс, Мэриленд
1 февраля 1943 года
1
– Натан Геллер, – сказал я.
Капитан улыбнулся. Он был представителем военно-морских сил: единственный из четырех врачей, одетый в форму. Похоже, ему было сорок с небольшим. Доктора, сидевшие по обе стороны от него, были старше, чем он. И он был единственный из всех, кто не набрал лишнего веса. Одним из раздобревших гражданских врачей был доктор Уилкокс, мой док. Он сидел на противоположном конце. Но капитан был главным. Его обязанностью было выдавать бумаги об увольнении. Комиссован по восьмой статье.
– Вы знаете ваше имя, – приветливо сказал капитан. – Это хорошее начало.
– Да, сэр.
– Доктор Уилкокс считает, что ваши дела идут неплохо. Редко случается, что пациент оказывается на первом этаже так быстро.
– Сэр, могу я задать вам вопрос?
– Да, рядовой Геллер.
– Я считал, что программа реабилитации здесь рассчитана, как минимум, на три месяца. А я здесь чуть больше двух. И теперь, поверьте, я не жалуюсь – я рад услышать это решение, но...
Капитан кивнул и вновь улыбнулся.
– Ваше любопытство насчет раннего заседания нашего совета говорит о том, что ваше состояние улучшилось. Вы ведь были детективом перед тем, как завербоваться в морскую пехоту?
