Ссора возникла незаметно, как проскользнувшая сквозь щель змея. За слово – слово, ум за разум, порча. Только что были братья – теперь орали изо всех сил. На друга друг, какое дело. Вокруг не было людей, только деревья, а они молчат. Ты виноват во всем – позиция одна. Другая – люди разные, тогда свободен каждый. А мер – хотелось бы – любовь-граница – ложе для свободы. Но глупо получается – свобода – размытая граница для любви.
– Ты виноват.
– Нет, ты. Ты хитрый и ленивый.
– А ты – глупый.
– Не любишь ты. Ты никого не любишь.
– Люблю. Но только как могу и сам желаю. По-своему, по-братски, потому, что хочется мне так, имею право и свободу вопреки сам делать, то, что сам считаю нужным.
– Сейчас заряжу по морде, – медленно сказал Иван, – еще только слово скажи. – Раз слово, два слово, три, – Жолобков проерничал момент, когда можно было шутить или, резко дернувшись назад и чуть вбок, – избежать. Челюсть ожгло ожогом боли. Он на зубах почувствовал ошметья губ. Зарница высветила все: обиду, зависть, месть, несчастье, совесть. Заверещала в крик ногой отброшенная жаба. Рука сама легко легла на топорище.
Вдруг, совсем рядом, гулко и надежно скакнула семга именем Его.
Смерть старушки
«Гораздо больше, чем на озеро, – река непохожа на море. В озере она может родиться, но никогда – умереть. В море же – умирает всегда. Море торопливо, жадными чужеродными губами глотает сладкую воду земли, превращает ее в свою соленую кровь. И тогда начинается другая, потусторонняя жизнь рек, обреченных на зависимость и растворенность в целом», – а красота вокруг была такая, что совсем не располагала к размышлениям. Он стоял на пологой, гладкой скале, которая была берегом непонятно чего – то ли еще реки, то ли уже моря. Немного выше по течению был шумный рокочущий порог – то есть еще река. Немного дальше в другую сторону берегов не было вообще – открытое спокойное море. Темно-коричневая, масляно-шоколадная река вливалась в него, растворялась, светлела и становилась свободного, неправдоподобно голубого цвета. Еще был ветер, вкусный, как теплый хлеб на разломе, как пивной пар в русской бане, как нагретое солнцем багульниковое болото. На другом берегу реки, тоже на скалах, гнездилась пустынная деревня. Серые бревенчатые дома, нахохлившись, прятались в расщелинах, не веря в недолгую благостность угрюмых стихий. А день задорно блестел, подобный кратковременной праздничной мишуре, чей конец известен и неотвратим.
Он стоял на одном месте уже целый час. Никаких сил не было, чтобы уйти, покинуть это дремотное пограничье. Каждая морская волна была новой, непохожей на предыдущую, каждый взрык речного порога нес в себе иной оттенок горделивого бахвальства. Смерть реки была яркой и праздничной.
Потом вдруг пришла тишина. Как-то разом порог умолк, перестал биться и ворчать. Удивленно, сначала нехотя, а потом все с большим желанием вода повернула и пошла вспять. В растерянности закружились утратившие веру щепки, попадая в маленькие, нестрашные водовороты, скрываясь с поверхности и тут же выныривая обратно. Море вошло в реку. И теперь уже его светлость вливалось в насыщенную пресную черноту. Теперь уже оно изо всех сил вытягивало обветренные губы, и от глубины этого пронзительного поцелуя у человека закружилась голова.
Я спустился к воде и зачерпнул ее ладонью. Еще полчаса назад с удовольствием пил ее, теперь же поперхнулся и закашлялся от неожиданной горечи.
– Что, мусокая? – раздался сзади насмешливый голос. На высоком месте, откуда я только что озирал окрестности, стоял и улыбался небольшой человечек, почти карлик. Сразу трудно было определить его возраст – молодое, обветренное лицо и лишь черные останки зубов в широко растянутом, улыбчивом рту.
Я поднялся к нему, поздоровались. У ног гнома стояла объемистая двухведерная корзина, полная неестественно крупной, глубоким темным светом сияющей черники. Бывает редкий черный жемчуг, одна жемчужина на миллион. Здесь их было два ведра с горкой.
– Издаля приехал? – спросил не то мальчик, не то старик.
– Да нет, не очень, – а сам подумал, что каких-то пятьсот километров могут стать неодолимой преградой и никогда не позволить увидеть тебе другой мир, непривычный, радостный, морской. И дело не в транспорте, не в отсутствии свободного времени или денег – дело в тебе самом, в том маленьком, секундном и первом усилии, которое всегда так трудно сделать.
– А я здешний. Видишь, чернику щас берем, – гном с удовольствием общался. – Восемь ведер сегодня взял, – руки его чуть не по локоть были сиреневыми, измазанными ягодным соком.
– Руками собираешь, не комбайном? – не верилось в такую запредельность лесного дара, редкого в прочесанных двуногими пригородных лесопятнах.
– Какой комбайн, все руками, – он смахнул со щеки комара. – Тинду не купишь?
– Тинду не куплю, не знаю, что такое? – Я вдруг почувствовал, насколько смешно это – стоять здесь, одетому в яркий дождевик и новые еще джинсы, и спрашивать у местного, пусть в фуфайке и старых кедах, но ловкого и делового гнома про тинду.
– Ну ты даешь, тинду не знаешь. Рыба это, семга, молодая только. Трех кило не весит, – веселился собеседник.
Я тоже улыбнулся невольно:
– Все равно не надо. Скажи лучше, где тут у вас грибов можно поискать?
– А чего их искать – вот по этой тропке иди и бери, – гном махнул рукой вдоль реки. – Ладно, пора мне, пока сезон. Бывай.
Он шагнул в сторону и вдруг исчез среди густого подлеска. Несколько минут я мог слышать треск веток под его ногой, потом все стихло. И опять стало мирно и беззвучно так, как бывает только в лесу, у моря, у реки, когда плеск волн о берег, шум листвы, мелкая поступь внезапного маленького дождя становятся твоим собственным дыханием, и ты не слышишь их, а только чувствуешь, как сладко постанывают до предела наполненные животворным эфиром легкие.
Внезапно я понял, что меня отпустило. Что меня очередной раз отпустило. Что я опять буду жить, потому что дождался, выстоял, перетерпел. Потому что душевная боль – это не ума лишенность, а лишь бездонная беда внутри, когда, качаясь на краю, ты пальцы ног бессмысленно, бездумно, отчаянно и жалко напрягаешь, чтоб не свалиться, чтобы устоять.
Еще немного постояв и прощально оглянувшись на море, я пошел по тропинке, указанной гномом. Экипирован я был по-взрослому – большая корзина для грибов, спиннинг с набором блесен, компас, карта-двухверстка, да еще чехол от резиновой лодки прихватил на случай полного изобилия. Если уж собирать, так все что попадется, с корнем, подчистую. Всегда у меня так – выбираешься в лес нечасто и всегда думаешь, что свалится на тебя столько даров – не унести будет. Но обычно выходишь полупустой, находившийся и надышавшийся, и деревья хитро посмеиваются за твоей спиной. Тропинка была не из легких. То круто поднимаясь на сосновые горки, то спускаясь в топкую болотину, она порой совсем терялась под огромными, в корчах застывшими коряжинами, среди грубого побоища бурелома или в высокой траве небольших светлых полян. Но радовало глаз и дух полное отсутствие следов человеческих. Не валялись нигде пустые бутылки и консервные, ржавой жести, банки, не белели издалека стыдные бумажки, не чернели болезненно плоские костровища. Лес стоял важный, девственный, величаво-спокойный, и не было под его ногами людской помоечной суеты. Не хотел я об этом думать, но само собой вспоминалось чадящее марево пригородных пикников, когда посреди разбросанного повсюду мусора, в центре свалочного мироздания сидел венец его – пьяный отдыхающий – и на собранном из подручных обломков костре жарил свою вонючую сосиску, плюясь, сморкаясь и отправляя прочие надобности тут же, под ноги себе и братьям своим.
А еще было радостно мне оттого, что тропинка не отходила далеко от реки. И каждый раз, когда она подбегала к самому берегу, я останавливался на несколько минут и стоял, восхищенный. Я давно не видел таких красивых рек. За каждой излучиной она менялась. То это был бурный порог, где вода туго и пластично переваливалась через отглаженные, отшлифованные ладони скал, и тогда издалека был слышен низкий, спокойный и властный рев – так в далекой саванне радуется жизни сытый лев. То вдруг течение замедлялось, и жидкая смола воды медленно текла среди низких, в густой траве, берегов. Иногда на реке попадались узкие и острые, словно индейские каноэ, острова, и было видно, как на песчаных отмелях между ними блещет иногда что-то, воображением охотно принимаемое за рыбу. Тогда я разматывал спиннинг и усердно забрасывал во все стороны разноцветные модные блесны с вертушками, перьями и прочими радостями, надеясь поймать таинственную тинду, о существовании которой сегодня узнал. Но река смеялась надо мной мелким раскатистым смешком перекатов, и в сотый раз приходила пустой моя снасть. Только однажды темная тень долго шла за манящим металлом, но, понюхав его и распознав обман, резко ушла в сторону.
Комаров, прочей летучей нечисти не было совсем, и с пустопорожним отчаяньем перекатывались в карманах испуганно припасенные репелленты. Несколько раз я сходил с тропинки и пытался отойти от реки в глубь леса. Но никакой глуби там не было – через несколько сот метров начинались пахучие, солнцем прогретые болота с корявым редколесьем, и я возвращался назад. Поэтому не нужны были ни компас, ни карта – лес ласково встречал меня, вел роскошными анфиладами многочисленных преддверий и готовился накрыться волшебной скатертью, полной веселых даров.
