— Ты был просто звездой, — продолжал Хофман. — Но суть не в этом. Большинство людей, хорошо проявивших себя на «Ферме», становятся сущим бедствием, когда превращаются в оперативников. Это как с выпускными классами. Своего рода обратная зависимость между первоначальными успехами и последующими реальными достижениями. Нет, меня привлекло нечто другое. Такое, от чего я, боюсь, почти отвык в нашей работе.
— Хорошо, сдаюсь. Так что же?
— Ты был естественен. Это единственное слово, каким я могу передать свои ощущения. Ты даже еще не начал, но уже четко знал, что ты будешь делать. Ты знал, что где-то живут ужасные люди, которые собираются убивать американцев. Ты изучал их. Ты говорил на их языке. Ты знал, что они уже вышли в свой поход против нас, в отличие от девяноста девяти процентов сотрудников Управления в те времена. И у тебя была эта хватка журналиста. Большинство людей приходят к нам из ФБР, морской пехоты и тому подобного. Там их учат выполнять приказы и приспосабливаться к ситуации. А ты выделялся на их фоне. Ты был ловким и непокорным мальчишкой, изучавшим арабский еще с колледжа, работавшим с журналом «Тайм», и все такое, который понял, что этот чертов дом горит и ты должен с этим что-то сделать. Вот что мне в тебе понравилось. Ты уже тогда понимал, что происходит. Как и сейчас.
— Я всегда думал, что вы ненавидите журналистов.
— Конечно. Они неудачники. А ты мне нравишься.
Феррис покачал головой, вспоминая всех хвастунов и кабинетных стратегов, с которыми ему приходилось работать в «Тайм». Индустрия новостей все еще была на подъеме, когда он пришел в нее в 1991 году. Они послали его в Детройт, чтобы он написал цикл статей о том, что осталось от американской автомобильной промышленности. Его это достало до смерти, уже через год он начал думать об увольнении, но властители «Тайм» вдруг решили послать его за границу, очевидно чтобы использовать его знание арабского. Для начала они вернули его в Нью-Йорк, и он принялся заниматься темой Уолл-стрит. Это было еще хуже Детройта. Феррис уже было окончательно решил увольняться, когда «Тайм» дал ему заказ на небольшую статью о радикальных исламистах, следы которых всплыли при расследовании попытки подрыва Всемирного торгового центра в 1991 году. Феррис принялся читать арабские газеты и посещать мечети. Чем больше он говорил с шейхами, тем яснее для него становилась ситуация. Эти люди Америку ненавидят. Они больше не хотят никаких переговоров. Они хотят убивать. Феррис понял, что влез во что-то чрезвычайно важное, но «Тайм» поставил лимит статьи в тысячу слов, и, когда он пожаловался на это ограничение, редактор прочел ему лекцию о «работе в команде». Феррис подумывал о том, чтобы написать книгу о радикальных течениях ислама, но не смог найти издателя, который пообещал бы ему публикацию.
Тогда он бросил работу и пошел в аспирантуру. Преподаватели Колумбийского университета были рады вновь увидеть его, хотя и не одобряли его исследований по теме исламского экстремизма, проводимых вместо объяснений в любви несчастным и обездоленным палестинцам. А потом, спустя полгода, случилось событие, которое теперь выглядело для него заранее спланированным. Бывший декан факультета, заинтересовавшись работой Ферриса, пригласил его на ланч. Он долго ходил вокруг да около, а затем, за чашкой кофе, прямо спросил Ферриса, не думал ли тот когда-нибудь о работе в Центральном разведывательном управлении. Сначала Феррис расхохотался. Не думал ли? Черт, он всю жизнь бежал от этого. Хватит бежать, вдруг понял он. Вот кто ты есть. А сейчас, спустя десять лет, лежа на больничной койке, с ногой, собранной на стальных спицах, он умоляет о том, чтобы ему позволили вернуться на поле боя.
Хофман улыбался.
— Ты помнишь, что сказал мне при первой встрече?
Феррис попытался вспомнить. В день выпускного экзамена на «Ферме» директор тренировочного центра вызвал его к себе и сказал, что его хочет видеть начальник ближневосточного отдела. Прямо сейчас. Он говорил об этом как о чем-то весьма важном. Феррис хотел провести недельку во Флориде, поджариваясь на солнышке и попивая пиво, но, очевидно, от этого придется отказаться. Он уселся за руль и с сумасшедшей скоростью поехал по Девяносто пятой магистрали, заведя музыку на полную громкость и думая о том, какой он крутой. Когда он приехал в штаб-квартиру, охранник отправил его в кабинет на четвертом этаже. Внезапно до него дошло, сколь обычным было то место, в которое он попал. Доски объявлений с заметками о встречах в неурочные часы, словно в университете. Маленькие таблички на дверях — «Щитовая», «Сантехническая». Словно они боятся, что люди по ошибке войдут не в ту дверь. На «Ферме» стажерам Управления тайных операций говорили, что их готовят к службе в самом лучшем в мире разведывательном ведомстве. Но, глядя на неуклюжих мужчин и женщин, с пустыми глазами снующих по коридорам штаб-квартиры ЦРУ, Феррис понял, что эти слова были не совсем верны. И начал думать о том, не совершает ли он величайшую в своей жизни ошибку.
А потом он встретился с Эдом Хофманом. При первой встрече его поразили размеры Хофмана. Не лишний вес, просто массивное телосложение. Хофман был из тех людей, что занимают много места, даже сидя за столом. Коротко стриженные волосы, как у морпеха-новобранца, но, судя по всему, ему пятьдесят с небольшим. Он уставился на вошедшего в кабинет Ферриса поверх небольших лекторских очков, со смесью удивления и нетерпения, словно забыл, что сам его вызвал. Но тут было другое. Его просто раздирало любопытство.
Хофман все так же сидел рядом с больничной койкой госпиталя Уолтера Рида, ожидая ответа. С тех пор он стал несколько крупнее, помягче в районе живота. Но удивленный прищур глаз был все тот же, как и живой взгляд.
— Если быть честным, Эд, я не слишком помню, что тогда говорил, кроме разве что «Да, сэр» и «Нет, сэр». Я пытался произвести хорошее впечатление. Помню, вы сказали мне, что у нас есть что-то общее. Да, что у нас у обоих есть родственники, которых выгнали из ЦРУ. Я никогда не слышал, чтобы папа высказывался о себе именно так, хотя это было бы правильным определением. Вы рассказали мне про своего дядю Фрэнка, который руководил отделением ЦРУ в Бейруте, пока не взъярился на своего босса и не уволился. Мне это понравилось. Как он сейчас, дядя Фрэнк?
— С кем-нибудь играет в гольф во Флориде. Ты ушел от ответа, Роджер. Ты помнишь, что ты сказал в конце разговора, когда я спросил тебя про исламистские группировки и мы принялись говорить про бен Ладена? Судя по всему, ты тогда был единственным человеком во всей штаб-квартире, который знал, кто это такой, а тебе ведь еще и не начинали платить зарплату. Ты помнишь, что сказал в конце беседы, в ответ на мое предложение послать тебя в Йемен работать над проблемой «Аль-Каеды»? Помнишь, что ты ответил?
— Честно говоря, нет, Эд. Давно это было.
— А я помню. «С этим надо что-то делать», — сказал ты, глядя мне в глаза. Никогда не забуду. Когда настало одиннадцатое сентября, я подумал: давайте мне сюда этого парнишку Ферриса. Забирайте его из Йемена, он должен быть моим оперативником. Ты знаешь, что я выбрал тебя из более чем тридцати человек? Одиннадцатое сентября стало национальной трагедией Америки, но для тебя оно означало хороший прыжок в карьере.
— Дайте мне передохнуть, Эд. Я же лежу на больничной койке с наполовину отстреленной ногой.
Хофман оставил его слова без внимания.
— То, что ты сказал тогда, верно и сейчас. Сейчас у нас на прицеле Сулейман, и ты отправишься в Амман. Эти люди — убийцы. Они хотят вести войну с нами в Америке, в каждом торговом центре и супермаркете. Так что я возвращаю тебе твои слова, Роджер. С этим нужно что-то делать.
Гретхен Феррис посещала мужа в госпитале через день. Темноволосая красавица с роскошной фигурой, все мужчины в госпитале смотрели ей вслед и качали головой. Но она никогда не задерживалась надолго. Каждый раз ей надо было срочно возвращаться назад на работу, в Министерство юстиции. Но она была предана Феррису, в рамках своей упорядоченной жизни. Они повстречались еще студентами в Колумбийском университете. Она была умнее его, по крайней мере с общепринятой точки зрения. Пока Феррис болтался в «Тайм», она сгребла в охапку свои юридические аттестаты и окончила Высшую юридическую школу в университете. Когда он пошел работать в ЦРУ, она устроилась на работу в Вашингтон, к окружному судье, завзятому консерватору. Когда республиканцы получили большинство на выборах, ей предложили работу в Министерстве юстиции. Она спросила Ферриса, не станет ли проблемой то, что они оба работают на правительство. Он сказал, что нет. Он ею гордился, равно как и она им.
А еще она была верующей. В этом состояло их главное различие. Для Ферриса большинство жизненных вопросов были открытой темой, допускающей трактовки, обсуждение и пересмотр. Гретхен действовала в обратном направлении, от идеалов к действительности. Возможно, когда они были моложе, она была не столь уверена в незыблемости своих принципов, а может, Феррис со временем порастерял часть своих. Эта дистанция во взглядах уже начала слегка беспокоить его, когда он отправлялся в Ирак, но сейчас она лишь увеличивалась. Гретхен знать не хотела ничего того, что могло бы разочаровать ее в ее идеалах. Если бы Феррис попытался объяснить, что именно так беспокоит его в ситуации с Ираком, она бы лишь покачала головой, сочтя его доводы неубедительными.
