Помню: было немного страшновато взбегать по лестницам без перил…
Строительство шло уже на уровне второго этажа. Здесь валялись измазанные цементом мастерки – такие плоские, железные, трехугольные лопаточки с заострённым носиком. Здесь же стояли и корыта с цементом. Но если цемент слишком загустел, то его нужно было разжижить. Мальчишки в своём корыте разжиживали цемент очень простым способом, используя без всякого стеснения собственные «краники».
Но девочек такой способ шокировал. Мы носили воду широкой лопатой из лужи во дворе. Или (если лужа высыхала) в детских ведёрках из дома.
Приходилось тащить на второй этаж и кирпичи. Светло-серые, тяжёленькие. Настоящие! Больше двух штук за один раз не унести. И мы, как муравьи, таскали их наверх, держа перед собой на животах.
Ну, наконец! Всё, что нужно для работы, готово. Каждый выбирал себе место, где он будет класть стену.
И вот, как заправский мастер, берёшь мастерок. Зачерпываешь им густой, тёмно-серый цемент… Намазываешь его аккуратно, как смалец на хлеб, сверху на стенку… И – очень, очень аккуратно кладёшь поверх настоящего цемента настоящий кирпич! Вот дом и подрос ещё на чуть-чуть!… Это я его строю!
Под тяжестью кирпича немного цемента выдавливалось в щели. И надо было мастерком аккуратно счистить всё лишнее. Чтобы всё было по-взрослому. По-настоящему. Чтобы никто, придя утром, не догадался ни о чём. Не заподозрил бы.
…И так мы работали каждый вечер – можно сказать: вечерняя смена.
Ах, как это было здорово – строить дом! Настоящий, большой дом, в котором будут жить люди!
КАК Я НАДЕЛАСЬ НА ПРОВОЛОКУ
Но однажды кто-то из ребят испуганно крикнул: «Атас! Сторож идёт!» И мы припустили со стройки. Все мчались к нашему лазу…
Я пролезала сквозь колючую проволоку последней. Ребята меня торопили: «Давай скорей! Он уже вышел из-за угла!» Я заспешила, сделала неверное, слишком резкое движение и…
Не представляю, как я могла так неловко лезть, чтобы надеться на проволоку голой ногой. (А была я в тот момент одета по-летнему: трусы да сандалии – вот и весь наряд. Так мы все тогда ходили).
Проволока вонзилась в мою левую ногу, выше колена, изнутри… в самое нежное место. Я заорала от дикой боли, рванулась – и… наделась на проволоку второй ногой! Тоже – внутренним нежным местом.
Помню свой крик. От которого чуть сама не оглохла…
А мама в это время как раз сидела на балконе и тихо-мирно общалась с нашей соседкой, тётей Валей. Так что вся эта жуткая сцена произошла у мамы на глазах.
Дальнейшее помню смутно… Рваными фрагментами.
Помню, как мама вынимает из меня эти ржавые колючки, точнее – снимает меня с них. Выдирает меня из цепких ржавых объятий колючей проволоки… Я истошно ору… мама тоже что-то кричит и плачет…
Помню, как мама бежит со мной на руках в ближайшую больницу, мы с ней обе в крови, и я продолжаю орать на всю улицу… а за нами бежит бабушка и тоже что-то кричит…
А потом – что-то в мозгу как будто отключилось.
И как мне делали уколы от столбняка – уже не помню. И что было дальше – тоже не помню. Как меня лечили, как меня бранили – решительно ничего не помню!
И ходила ли я на свою любимую стройку после того, как зажили раны в ногах, – не помню…
Но гордость от того, что я, пятилетняя, по-настоящему строила настоящий дом, не забываема!
Кстати, шрамы от той проволоки видны на моих ногах до сих пор.
* * *
…И так потом всю жизнь – я умудряюсь напарываться на всё острое!
Все колючки мира вонзаются в меня…
И порой – прямо в сердце.
АРТИСТКА ПОГОРЕЛОГО ТЕАТРА
Бабушка радуется: наконец-то в магазине появилось молоко! Она заставляет меня пить эту гадость. Кипячёное, тёплое, с липкой пенкой. Брр!… Меня от него мутит.
Но бабушка стоит надо мной и приговаривает: «Пей, пей!»
Я плачу и пью… стакан кажется бездонным… «Допивай до последней капли!» – приказывает бабушка. И я допиваю…
И в ту же секунду меня скрючивает от боли. Я хватаюсь за живот и обмякаю, кулём опускаюсь на корточки, я не могу даже дойти до кровати…
Кажется – меня распиливают пополам… Кажется, я проглотила бритвы, много маленьких бритв… Боль нестерпимая. На лбу выступает испарина… Мне плохо, очень плохо…
– Ты должна пить молоко! – убеждает меня бабушка. – Дети обязательно должны пить молоко! Просто ты давно его не пила, и твой организм отвык от молока. Пей побольше – и всё наладится.
Она не верит, что мне от него плохо. Она думает, я разыгрываю эту комедию. Она думает, мне скоро надоест её разыгрывать. Бабушка как будто забыла, что я и раньше не могла его пить.
И вот она опять ставит передо мной стакан ненавистной белой жидкости, и я подношу его ко рту, как стакан яда…
Бабушка говорит обо мне: «Артистка погорелого театра!»
ТО, ЧЕГО НЕ ЖДЁШЬ…
Середина лета. Я лежу после обеда на своей кроватке, стоящей вдоль окна.
Бабушка велела мне спать.
Тихий, солнечный день… В открытую форточку веет приятный ветерок…
Слышно тихое шарканье мастерка по стене дома – идёт ремонт, наш дом штукатурят к зиме. Тётя-штукатур стоит на длинной стремянке. На перекладине у её ног стоит большое ведро с белой замазкой, тётя штукатурит стену недалеко от моего окна. И я сладко засыпаю под это уютное шарканье…
ЗВОН!!! ГРОХОТ!!! ЧТО-ТО ТЯЖЁЛОЕ ВАЛИТСЯ НА МЕНЯ… ЧТО-ТО СО ЗВОНОМ СЫПЛЕТСЯ…
…Я вскакиваю с постели, не успев проснуться. Осознаю себя посреди комнаты. Стою, пронзённая ужасом, точно иглой, и пронзительно кричу… Крик разрывает мне горло и все мои внутренности…
Как в страшном кино: вижу разбитое окно… вижу конец стремянки, дико торчащий прямо в окно… вижу свою кровать, засыпанную осколками оконного стекла… в кровати барахтается толстая тётка в комбинезоне, заляпанном извёсткой…
Тётка неуклюже и тяжело встаёт с моей кровати и, что-то бормоча, направляется ко мне… я чуть не теряю сознание от ужаса…
В эту минуту в комнату вбегает бабушка. «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!! – кричит она страшным голосом. – ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!!»
И тут крик мой точно выключили. Я пытаюсь что-то сказать бабушке – и не могу. Открываю рот, шевелю губами… А ГОЛОСА – НЕТ.
* * *
Я молчала долго. Может, неделю. Может, две. Не помню…
Но помню свою внутреннюю оцепенелость. Свой панический страх: что вот, открою сейчас рот – А ГОЛОСА НЕТ!
Помню чувство вины. Мне так жалко было маму и бабушку! Они всё время плакали из-за меня, из-за того, что я разучилась говорить. Они просили меня сказать хотя бы словечко – но я молчала.
Бабушка причитала:
– А ведь ещё зимой, на ёлке в детсаду, наша девочка так прекрасно читала стихи! Люди говорили: будет артисткой. И надо ж такому несчастью случиться!…
Бабушка проклинает тётку-штукатура, которая так неудачно поставила свою стремянку, прямо над моим окном, а стремянка взяла и поехала… – и разбила окно – и тётка с горой осколков ввалилась в окно – и прямо на меня…
– Господи, это ж надо было такому случиться! – плачет мама и пьёт валерьянку.
На меня приходит посмотреть соседка тётя Валя, качает головой, вздыхает, пытается утешить маму и бабушку, говорит:
– Не переживайте так сильно, не заостряйте на этом внимания, она успокоится – и заговорит…
* * *
Тётя Валя оказалась права. Через какое-то время, мало-помалу, я опять стала говорить.
Но говорить было трудно, я то и дело запиналась, порой, не договорив фразу, бросала её посередине… Так меня это утомляло. Как таскание кирпичей на стройке.
А главное – во мне засел СТРАХ. И я никак не могла от него избавиться. Я не знала, как мне от него избавиться. Как будто во мне поселился кто-то посторонний, кого я никак не могла выгнать, с кем не могла справиться. И теперь он, а не я, был хозяином моего голоса.
Порой страх сжимал моё горло так сильно, что я не могла выдавить из себя ни слова. Хотела – но не могла.
КАК Я ХОДИЛА ЗА МОЛОКОМ
Бабушка хочет помочь мне победить страх речи. Для этого она стала посылать меня в магазин. Мне пять лет, и я хожу самостоятельно в магазин за два квартала.
Хорошо, когда бабушка даёт деньги без сдачи и просит купить что-то одно. Тогда в магазине можно почти ничего не говорить. Когда протягиваешь кассирше деньги без сдачи, то говоришь: «На все». А если молчишь, то она и без слов понимает, что чек нужно пробить «на все». И получаешь чек. А потом идёшь в хлебный отдел – и покупаешь свой кирпичик серого хлеба. Ничего, кроме этих кирпичиков, в хлебном отделе нет. Так что уточнять совершенно нечего.
Но совсем другое дело – если денег у меня больше, чем нужно. И следует принести бабушке сдачу. Это плохо. Это значит, что я должна буду ЧТО-ТО СКАЗАТЬ кассирше. А сказать – СТРАШНО! Пока стою в очереди в кассу, вся взмокну от страха, руки и ноги дрожат…
